«Значит, даже мой хрен умнее твоих аналитиков», — отшучивался Гомельский, подчёркивая, что это была хорошая сделка.

«Что совой об сосну, что сосной об сову — один хрен сове больно», — усмехался Моржов, намекая, что он сам не стал тратиться исключительно потому, что Прекрасная Елизавета один хрен выбрала бы красавчика Гомельского и нашла бы способ убедить отца. А у Моржова, полноватого, лысеющего, неинтересного, были к ней чувства, но не было шансов. И Роман не стал переубеждать его, что всё было наоборот: предложи Моржов больше и Елизавета не стала бы перечить отцу.

Но всё это было давно в прошлом. Сейчас, глядя на постные рожи «нужных людей», на их пивные животы, свисающие над ремнями, на подбородки, что укладывались складками, когда они прикуривали сигары, на высокомерные рожи, с которыми они пришли просить (просить!) денег, Роман думал о том, что ведь бизнес может быть другим. Может. Не наворованным, не наживающимся, не кумовским, а честным, самостоятельным, белым.

Правда, тут же сам над собой и посмеялся: кто бы говорил.

Что-то сломала в нём эта женщина, уже сломала, раз в голову ему лезли эти крамольные мысли. Свернула, нарушила, подкосила. И хуже всего, что он торопился быстрее разделаться с делами не только потому, что ему было скучно и противно, а потому, что он хотел к ней.

«Снова хочется в Париж, — вспомнил он старый анекдот. — Вы были в Париже? Нет, но уже хотел».

И он хотел тех чистых вдохновляющих ощущений, что давно забыл: головокружения от горного воздуха, вкуса воды лесного родника, хруста накрахмаленных простыней, запаха молодой листвы и того неясного томления души и плоти, что он испытывал разве что далеко в юности.

Всё это она словно напомнила ему. Подняла из глубин памяти, пробудила, всколыхнула, оживила.

И это единственное, чего он хотел — почувствовать их снова.

16. Глава 16. Марина

Он был так трогательно прекрасен, этот Роман Гомельский. Так преданно заглядывал в глаза, так очаровательно демонстрировал ямочки на щеках, когда улыбался, и был так искренне в ней заинтересован, что Марине даже понравилось. Это правда было приятно. Хотя и не ново.

Ещё про женщин говорят, что они пользуются своими прелестями и очаровывают мужчин ради выгодной сделки. Мужчины умели не менее бессовестно соблазнять ради подписи в каком-нибудь ничтожном договоре.

Но у Гомельского вышло изящнее, чем у остальных. И Марина была ему благодарна за это мастерство. За лёгкость, тонкость, естественность и виртуозное исполнение. Она чувствовала себя желанной гостьей, обласканной вниманием хозяина, и, хотя ключевыми были слова «желанной» и «обласканной», не чувствовала себя неловко под его маслянистым, блестящим, зелёным как болотная топь взглядом, в котором так легко было увязнуть. Скорее наоборот. Ей было легко, приятно и уютно рядом с ним. Непростительно тепло и безопасно.

И хоть она ни на секунду не забывала, что у Романа Евгеньевича к ней исключительно деловой интерес, а у неё к этому празднику — личный, глоток шампанского придал уверенности, драматически камерный баритон Гомельского — настроения, а бесподобная волевая ямочка у него на подбородке — нотку искушения.

И капелька этого безумства в горькой настойке реальности придавала какого-то шального куража даже невинному детскому празднику.

Пусть Марина была на нём всего лишь незаметной гостьей, она всё словно пропускала через себя, переживая и радуясь вместе с маленькой девочкой, для которой и было устроено это первое настоящее торжество.

Шумное детское веселье началось со спектакля. Детишки разных возрастов на руках у родителей, рядом и без них, смотрели, затаив дыхание на умело паясничающих актёров. Волновались за незадачливого зайчишку, кричали, прогоняя хитрую лису, смеялись над неуклюжим медведем, радовались счастливому спасению зверушек.