Очередная ватрушка с Мирой лихо слетела со склона и укатилась далеко в сугроб, перевернулась, Мира воткнулась прямо в снег. Я, проваливаясь, побежал к ней. Сразу вспомнились все страшные истории про тюбинги — люди здесь и шеи ломали. Перевернул Миру, у неё лицо бледное, глаза закрыты и даже кажется — не дышит.

— Эй, — позвал я. — Эй, Летняя, очнись.

Тишина. Я напрягся порядком, потом осторожно её потряс, затем прижался ухом к груди, словно можно было через пуховик понять, бьётся ли там сердце.

И тогда…она засмеялась. Звонко и задиристо, как раньше совсем.

— Бессонов, — всхлипнула, даже всхрюкнула она. — Как же тебя легко напугать.

— Хорош, - сердито выдохнул я. - Задницу уже отморозил. Поехали в город.

Подал ей руку, помогая встать, повёл на стоянку. Шёл и вспоминал, как она смеялась. Хотелось смешить её снова и снова, чтобы только слушать, но она снова ушла в себя и закрылась. Блядство.

Только услышав этот её смех понял, как мне его не хватало. Заехали в ту самую закусочную, я ужасно проголодался. Шашлыков заказал целую гору, всех видов, которые здесь были. Принесли на огромном деревянном блюде, обложив крошечными помидорками и кольцами срочного маринованного лука.

Мира прищурилась, выбирая самый аппетитный кусок, и схватила его руками, презрев поданные к столу приборы.

У меня не болело сердце. Никогда ни в какие моменты, но вот сейчас что-то внутри тревожно заныло. Но это была не боль, просто пустота, которая там обосновалась, а теперь росла, грозя поглотить меня полностью.

Страшно. Смотрю на неё и страшно осознавать, что я уеду, и она останется. И больше не будет поводов её увидеть, в конце концов есть же у меня гордость, ну. Именно из-за этой гордости не смог простить, указал на дверь пять лет назад. И считал, что был прав. И сейчас считаю, только что-то ни хрена не легче. Не нужно было все это затевать, только стали затягиваться раны.

Черт, черт.

— Я подписал ту сделку ещё вчера, — вдруг признался я. — У меня больше нет причин оставаться здесь.

Мира отложила кусок мяса, который ела, неторопливо вытерла руки салфеткой, сделала глоток вина. Откинулась на спинку стула и внимательно на меня посмотрела. И под её изучающих взглядом я почувствовал себя не уютно. Что должно было случиться за пять лет, чтобы из юной студентки она превратилась в умеющую жалить женщину?

— Значит, ты уедешь?

— Да, — небольшая пауза. — Ты рада?

Она улыбнулась. Черт побери, улыбнулась! И мне хочется стереть её улыбку с лица. Хочется сделать ей больно. Мне абмурдно хочется, чтобы она скучала по мне. Чтобы страдала. Чтобы ей было так херово, как мне ночью, когда буду собираться на самолёт.

— Я рада, Бессонов. Очень рада. Я хочу больше никогда тебя не видеть. Не потому, что я ненавижу тебя, нет. Просто мне без тебя лучше.

А ведь все должно было быть иначе. Не так задумывалось. Задумывалось, как счастье, до конца дней своих, когда бы они не кончились. А теперь я скажу ей то, за что сам себя буду ненавидеть.

— Всё будет по другому, Мира. Я уйду из твоей жизни. Сегодня ночью, ближе к рассвету. Но при условии, что ты проведёшь эту ночь со мной.

Молчим. Смотрим друг на друга. И да, я ненавижу себя. Но все доводы рушатся, когда я понимаю, что не буду видеть её годами. Скорее всего, вообще никогда. Что однажды она выйдет замуж. Родит своему мужчине детей. Будет счастлива.

А я даже не мог целовать её в последний раз, на прощание. Тогда не смог, и сейчас упущу шанс. Пусть лучше мне будет стыдно. Пусть я буду мразью.

— Какая же ты сволочь, Тимофей, - качает головой она. — Я думала, хуже быть не может, но ты меня удивил.