– «Ящик» – совсем другое. Надо слушать живьем. Приходи.

– Даже удивительно, что раньше ты меня не звала на его выступления.

– Ты же хорошенькая… Опасная.

Пошучивая, Ольга не забывает ласково «лизнуть» ершистую сестренку – подхвалить и поощрить младшую. Хотя, если о внешности и если честно, из них двоих красива именно она, Ольга.

Но Инна умненькая, все понимает. От доброты сестринских слов крыша у нее не поедет.

– Я, конечно, завидую, Оль!.. И я так хочу тебе счастья. Как не завидовать!.. Вот он с тобой, настоящий мужчина!

– У тебя, Инночка, все впереди.

– Не знаю, не знаю. У меня, Оль, любовное затишье. Отчетливая сексуальная пауза. Уже, пожалуй, затянувшаяся.

– А тот парень, который мучил стихами? который косил под жириновца?

– Проехали.

– Почему?

Но вместо ответа посыпались гудки… вновь мелкие мерзкие телефонные гудки! Невыносимо!.. Сколько можно!.. Бардак какой-то, а не связь! Возмущенная Ольга бесцельно бродит, заглядывает в комнату-кухню и возвращается оттуда, скучно грызя застарелое печенье.

Да, здесь она живет… Студия велика, полуподвал разделен перегородками на секции, это как бы смежные комнаты, много комнат. И конечно, всюду проходы без дверей. Двери, где надо, делали сами.

Кандинский. Книги о нем. Знаменитые репродуцированные работы… И очень кстати, что в полуслепые окна уже с утра сочится и пробивается к репродукциям живой рассветный луч.

Три секции, что как-никак с дверьми, являют собой личную жизнь Ольги. Но двери всегда распахнуты. Кухня… Спальня… Кабинет… Здесь ее хоромы.

Пара старых, терпеливых кресел.

Здесь же еще один телефонный аппарат, чтоб не бегать.

– Спит наш популярный политик?

– Дрыхнет, – смеется Ольга.

– Счастливая. Можешь нырнуть к нему под одеяло.

– Нет… Не этой ночью. Боюсь даже дотронуться.

– Не выдумывай. Небось только что нырнула. Ты всегда звонишь сразу после этого.

– М-м.

– Сознавайся: нырнула?

– Да нет же. Сегодня ему выступать.

– Сознавайся!

– Ты, сестренка, весело щебечешь. Ты пташечка… А для меня каждая ночь перед его выступлением – как проба на новую жизнь, как испытание.

– Я бы не колебалась. Нырнула бы еще разок к нему под одеяло – и все мысли долой. Вплоть до светлого утра.

– Представь, что творится в бессонной моей голове, если я полночи, как комсомолка, рассуждаю, что такое мое счастье! мое тихое и нескучное счастье!.. Сама с собой!.. вслух!

– И пусть!

– Вдруг и на ровном месте несу что-то бредовое – говорю-говорю-говорю самой себе…

– Счастье – это как редкое блюдо!.. Кушай, дорогая!.. Кушай!.. Я так за тебя рада, Оля! И прошу тебя, ни о чем не думай – нырни к нему в постель, вот тебе то самое… твое… Тихое и нескучное!

– Я только что там была.

– А еще разок?!

– Ему надо отдохнуть. Знаешь. Волнуюсь… Когда-нибудь будем гордиться… Жили в одно время с Артемом Константой.

– Скажи – а почему с утра?.. Утренний необъявленный митинг?!. Что за дела? Что за времена!

– Когда-нибудь будем гордиться. Мы в эти времена жили!

Артем в постели – он, кажется, уже в другом, но тоже тревожном сне. Он уже не пересчитывает голосовавших. Вдруг бормочет:

– Пейзажик. Пейзажик…

Ольга успокаивает – подсела к спящему, зажав плечом телефонную трубку.

Но Артем не унимается:

– Лошадка. Почему избушка так покосилась?.. Больше! Больше ярких деревенских красок. Какая серость!..

Спящий, он задышал ровней. Но тут же опять заработала его что-то ищущая, роющая память:

– Пейзажик… Совсем небольшой… Снег, снег. Много снега! И лошадка вся… вся в снегу…

Инна тоже слышит выкрики и зовет по телефону:

– Оля! Оля!.. Это он опять? Во сне?