К пяти годам она будет в совершенстве владеть четырьмя языками.

В шесть лет языков станет пять.

И так будет продолжаться, пока к тринадцати годам она не заговорит свободно на десяти разных языках.

На следующий день, поднявшись на этаж, где была палата Луны, я подошла к дежурной стойке у входа и увидела черный бант.

– Она ушла, – сказала медсестра, едва сдерживая слезы.

Я подумала о Луне, и сердце мое бешено забилось.

– Кто? – испуганно спросила я.

– Миссис Паркер.

Я сразу почувствовала эгоистичное облегчение, которое мы испытываем, когда умирает кто-то чужой. Потому что смерть причиняет нам боль в зависимости от того, насколько близкой была наша связь с тем, кого уже нет. В то время я была еще незнакома с теорией Луны, но так мы живем изо дня в день.

– Она была у нас почти полгода. Мы сделали все возможное, но ее легкие не выдержали.

– Мне очень жаль, – сказала я не совсем искренне, ведь, когда вы не связаны с ушедшим человеком, это чувство сожаления длится всего несколько секунд.

Молчание.

Я стояла и смотрела на черную ленту на стене.

– Это то, что мы делаем уже много лет. Мы все здесь как одна семья. Несмотря на то что большинство пациентов неизлечимо больны, мы всегда заботимся о них и поддерживаем.

– Мне жаль, – повторила я и направилась к палате Луны.

Я прошла несколько метров по коридору, где лежали в основном взрослые больные. Я не понимала, почему Луну не поместили этажом выше, в детском отделении.

Я прошла мимо нескольких палат, пока не остановилась возле одной, на двери которой был нарисован большой красный круг. У двери стояла пожилая женщина, опираясь на ходунки.

– Вы мать Луны? – спросила она меня.

– Мать? Нет-нет, – вежливо ответила я.

– Вы уверены? – переспросила она, пристально глядя мне в глаза, как будто не веря тому, что я говорю.

– Да, конечно, я уверена, – улыбнулась я.

– Мы почти всегда уверены в том, в чем уверены, и почти никогда не уверены в том, в чем не уверены, – сказала она мне.

– Извините, я не мать Луны, – повторила я.

– Надо же, как жаль, – ответила она мне, меняя выражение лица.

Я чуть отступила в сторону, чтобы пройти.

Я шла по коридору, пытаясь вспомнить, что мне было известно о матери девочки. Сообщалось, что она умерла около шести или семи лет назад, также от рака.

Я уже отошла на несколько метров, когда снова услышала:

– Вы мать Луны?

– Нет, извините.

Я пошла дальше. Дверь в палату Луны была почти закрыта. Я медленно открыла ее, и увиденное меня очень удивило.

Мужчина в кафе подходит к женщине, которая изо всех сил сжимает в руках чашку.

Она смотрит на него, сама того не желая. Я его откуда-то знаю? Она думает, что это невозможно, тем более за столько километров от дома. Что, если он видел меня возле школы?

Мужчина подходит к столику.

Женщина подносит чашку к лицу, словно этот жест может защитить ее от какой-то угрозы.

Он улыбается и говорит ей что-то на незнакомом языке.

– Sorry, I don't understand[3], – отвечает она.

– Oh, ok… it's your coat, it's on the floor[4]. – Он указывает на пол.

– Oh, thanks, thanks[5], – нервно отвечает она, ставит чашку на стол и поднимает упавшее пальто. Мужчина улыбается, разворачивается и уходит.

Женщина снова берет чашку, делает глоток и говорит себе, что всему есть логическое объяснение, что нет никаких кроличьих нор, никаких шляп, которые делают тебя маленьким только изнутри, но не снаружи. Возможно, существуют фокусы, но не волшебство, никакого волшебства. И все же она продолжает думать об этой пирамидке из монет.

Мужчина выходит из кафе и направляется к дому, у которого останавливалась женщина, прежде чем войти в кафе. Он спрашивает себя, что могло ее так заинтересовать. Он достает небольшой блокнот и записывает адрес и имена, указанные на почтовом ящике.