– Странно.

– Да нет, всё логично. Парень этот показался мне толковым и грамотным, и, похоже, ситуация в батальоне ему не шибко нравится. Кто мы такие – он понял, и сегодня вечером придёт побалакать – чтобы, как я понимаю, для себя все точки над i расставить окончательно. И уже исходя из этого – или нам помочь, или нет. Так что готовься….

– Всегда готов! – И уже серьезно: – Товарищ капитан, сегодня шестое сентября, а мы спокойно сидим на словацкой гауптвахте и кнедлики жрём…

Савушкин кивнул.

– Жрём. Потому что наша задача на данный момент – максимально использовать ситуацию для накопления сил, так как ничего другого мы пока сделать не можем. Тебе кнедлики не нравятся?

– Нравятся. Но мяса можно было бы класть побольше… Да и ожидание это…

Савушкин улыбнулся.

– Слышу тлетворное влияние старшины Костенко на неокрепшие умы молодых офицеров… – И, согнав улыбку с лица, добавил: – Ждать тоже надо уметь.

Тут раздался душераздирающий скрежет дверного замка, дверь, исполнив свою традиционную ржавую арию, распахнулась – и на пороге появился давешний парень из канцелярии батальона.

– Meine Herren Offiziere, lassen Sie mich rein?[36]

Савушкин молча кивнул. Комиссар, старательно прикрыв дверь – вошел в камеру и спросил вполголоса:

– Welche Sprache sprichst du am liebsten? Für mich sind sowohl Deutsch als auch Russisch nicht Muttersprachler, aber ich besitze sie erträglich.[37]

Капитан едва заметно усмехнулся. С козырей зашёл комиссар…. Ну и правильно, чего тянуть кота за хвост! И ответил так же негромко:

– Давайте по-русски, чего уж там…

– Хорошо. Правда, мой русский не есть совсем настоящий, но я два года пробыл на Восточный фронт.

– Воевали? – Спросил Котёночкин.

– Тридесят один артиллерийский пулк. Ординарский для командир чварта батарея. Сначала Украина, Винница, Бела Церковь… Потом Днепр. Потом был под Харьков, в май четыредесят два год наш пулк потерпел… Как это по-русски, катастрофа?

– Поражение, – подсказал Савушкин.

– Да. Поражение. – Комиссар смолк, собрался с мыслями и продолжил: – Я забил представится. Я есть комиссар други пехотны батальон. Называюс Рудольф Яшик. С Кисуц. Это у нас горы и река така – Кисуца, тут недалеко. Можно сказать, я абориген, – и, сказав это, комиссар чуть застенчиво улыбнулся.

– А после Харькова? – Спросил Савушкин.

– Наш пулк вывели в резерв, дали новый гаубица и солдаты з офицерами – и мы в осень четыредесят два год оказались на Кубань. Кавказ. Станица Горячий Ключ…

– Ого! – изумился лейтенант.

Комиссар усмехнулся.

– Да, два с половина тисяча километр от Кисуц… Там наш пулк дали по батарея разный немецкий батальон, наш батарей сгинул подчас марш район Тихорецкая. С рассвет пришли танки и всё раздавили… Оставших живым солдаты и офицеры вывезли Ростов и далей Житомир. В апрель четыредесят три год я и мой друг Павел Гавалда попали под военный суд… или как правильно будет по-русски?

– Трибунал, – подсказал капитан.

– Да, трибунал. Обвинение в дезертирах. И коммунистический пропаганда. Суд отправил меня домой в военная тюрьма Ружомберок. Неделю назад освободили…

Савушкин понял, отчего комиссар так скверно выглядит – тюрьма, хоть словацкая, хоть немецкая – никого не щадит… Нездоровая бледность лица, мешки под глазами, впалая грудь, время от времени прорывающийся сухой, резкий, рваный кашель – сколько, интересно, он отсидел? Ладно, пока не до этого…. Савушкин спросил Яшика:

– Товарищ комиссар, что решил комбат по нашему поводу? И как наши ребята?

Словак улыбнулся.

– Спят, едят, играют карты и ругают наши разносчики питания – мало еды. Надо болше…