– А… Онорина? Онорина!

– Я здесь, – раздался звонкий голосок.

И головка Онорины, эдакого бесенка с растрепанными волосами, появилась у изножья кровати, возникнув из-под стеганого одеяла, под которым она пряталась все это время.

– А…

Ее утомленное сердце затрепетало от тягостного воспоминания. Две розочки в корзинке.

– Но… новорожденные?

– С ними все хорошо.

Материнские заботы вихрем закружились в ее звенящей голове. Надо кормить? Что с молоком? От лихорадки оно, должно быть, иссякло или же стало совсем для них непригодным.

Догадываясь о ее волнении, все присутствовавшие наперебой принялись объяснять ей что-то, успокаивать, затем, как по команде, смолкли, не желая оглушать нестройным хором своих голосов.

Мало-помалу отрывочными высказываниями и отдельными репликами ее осторожно ввели в курс дела. Да, ее молоко иссякло, но это и хорошо, ибо, если бы к охватившей ее лихорадке добавилось воспаление молочных желез… О! Слава Пречистой Деве!

Нет, дети не пострадают. Им нашли хороших кормилиц. Одна жена Адемара, дородная Йоланда, вовремя подоспевшая со своим шестимесячным крепышом, другая – сноха Шаплея.

– Как сноха Шаплея?

Постепенно ей все объяснили. Ей не следует переутомляться, нужно думать лишь о том, как восстановить силы. Последовательность событий становилась яснее. Ей хотелось бы знать, как Шаплей… И что за негритенок?

Но она была еще слишком утомлена.

– Я бы хотела увидеть солнце, – сказала она.

Две сильные руки: Жоффрея – с одной стороны, Колена – с другой – помогли ей сесть, облокотиться на подушки, поддерживали ее. Все расступились, чтобы она могла видеть свет, потоками врывавшийся в широко распахнутое окно. Это искрящееся золотое мерцание вдали было морем.

Она хранила воспоминание о том возвышенном искушении, которое увлекло ее, увело по дороге к бесконечному свету. Однако ощущение и воспоминание об этом стирались… И омрачали душу легкой тоской.

Зато благодаря своему возвращению к тем, кого она любила и кто собрался вокруг, окружив ее своим горячим сочувствием, любовью, нежностью, радостью оттого, что видят ее живой и улыбающейся, она поняла, что была счастливейшей женщиной на свете.

Тягостная жара сменилась оглушительной грозой. В ночь, когда Анжелика чуть не умерла, небо и землю сотрясали ветер, молнии, гром и проливной дождь. Когда она пришла в себя, шел только дождь, морща воду на рейде, заливая островки, превращая улицы в потоки красной воды, а с островерхих крыш с обрывистыми скатами певучими потоками стекала вода, наполняя стоящие под ними в траве по углам домов бочки.

Хотя гроза затихла, долго звучал еще, оглашая окрестности, концерт из тысяч ручейков, и отовсюду слышались лишь синкопы капель воды, сначала мощных, а затем истончившихся до красивых нот, округлых и успокаивающих. А потом запели птицы, переждавшие непогоду под мокрой листвой. И город воскрес, нарядный, чистый, в брызгах солнечного света, в котором играли красками спелые плоды в садах и поблескивали декоративные осколки стекла и фаянса, инкрустированные в цоколь домов.

Так продолжалось три дня. Это был настоящий потоп, призванный, как полагали, проводить в последний путь молодую красавицу-иностранку и ее младенцев, но та воскресла, и это тоже было отмечено – как раз тогда, когда солнце вступило в свои права. Жара вернулась, но дышать было значительно легче.

Анжелика с трудом оправлялась от головокружения и слабости, которая была вызвана острым приступом болотной лихорадки; она слегла от нее еще в Средиземноморье, а потрясения, связанные с преждевременными родами, лишь обострили болезнь.