По обветренному лицу фермера текли слезы, что, казалось, несколько раздражало салемских пуритан, поскольку они считали это лишь нежеланием принимать как данность Божий промысел. К тому же все пострадавшие были родом с того берега Коннектикута, где жили раскольники из Массачусетса, которые время от времени заявляли, что не согласны с религиозным уставом колонистов, и отправлялись создавать свою собственную церковь на западном берегу великой реки с его роскошными лугами. Но, естественно, как только северные племена нарангасетов или абенаков совершали набеги и угрожали им, эти жрецы свободы, которые не хотели жить по указке регентов, обращались за помощью к властям Массачусетса, и тогда уже жителям Бостона и Салема приходилось организовывать карательные экспедиции, как, например, в 1637 году в отношении пекотов, истреблявших поселения колонистов в Коннектикуте, а позднее – в отношении нарангасетов.

Теперь заговорил Ричард Харпер. Он тараторил, по-прежнему глядя только на Анжелику, чье присутствие, казалось, вселяло в него невиданную силу.

Рассказ его ничем не отличался от всех остальных, которые выслушали уже неоднократно: утром вся семья проснулась как обычно, ничто не предвещало несчастья; вдруг ворвались враги, разрушили их небольшой одинокий домик и забрали кое-что – оружие, инструменты, продовольствие, а потом угнали за собой всех, кто попался под руку, кто в чем был, в исподнем да босиком.

– Было четыре дикаря и два француза, – заявил он.

Так и тащились за ними, как проклятые, часами: он, да отец с матерью, да шесть братьев и сестер со служанкой. Самые младшие, Бенджамин и Бенони, братья-близнецы, которым было от силы несколько месяцев, кормились еще из рожка, то есть соски, потому что мать не могла их выпоить молоком.

На первом же привале на какой-то опушке индейцы отсекли им головы, «из жалости», говорили, «из милосердия», потому как не смогли бы достать для них молока на долгом пути в Канаду через лес и горы. «Из милосердия», – пытался втолковать вопящей матери, сходившей с ума от горя, один из джентльменов-французов на скверном английском, так он старался ее успокоить… Но та не хотела ничего слышать и продолжала голосить. В конце концов один абенак разбил ей череп томагавком, иначе ее крики могли бы привлечь внимание фермеров-англичан из Спрингвея, которые тут же бросились бы по следу, заметив похищение.

Потом они тронулись дальше, поволокли за собой оставшихся детей, потрясенного отца и напуганную до смерти девочку.

А он, старший, Ричард, воспользовался суматохой и неразберихой, которые возникли из-за этого тройного убийства, и кинулся в ближайшие заросли. Когда процессия скрылась за опушкой, так и не обнаружив его отсутствия, он не стал откладывать дело в долгий ящик и бросился наутек; так он и смог оторваться от похитителей. Несколько дней он шел и шел, а потом выбрался к жилью. Теперь он признавал, что, поддавшись панике, думал лишь о том, как бы убежать, да подальше. Теперь он укорял себя за то, что (совсем не по-христиански) не предал земле останки своей бедной матушки, что оставил ее на растерзание диким зверям, а она все видится ему во сне лежащей на земле с пробитой головой рядом с тельцами своих обезглавленных сыновей…

На этом месте рассказа Анжелика поняла, что больше не вынесет и что ей необходимо потихоньку уйти. Лица присутствующих начали двоиться перед глазами, она видела все в черно-белом свете: белые воротники, лица и бороды наползали на черные одежды и мебель, дневной свет с трудом проникал в сумрак помещения через цветные стекла оконных переплетов. Но вот из игры светотени выступила острая бородка сэра Томаса Кранмера, представителя губернатора Новой Англии, и в мочке его уха заиграл бриллиант. Он едко, но дружески улыбался, следя за состоянием Анжелики. Затем прояснился профиль карибского пирата, идальго, богатого аквитанского вельможи – одним словом, ее мужа, графа де Пейрака, за которым стоял их чернокожий слуга, Куасси-Ба. В полумраке блестели лишь белки его глаз и эгретка на тюрбане, и Анжелика пришла в себя. Она завернулась в свою широкую накидку, поднялась и удалилась, благословляя про себя английский здравый смысл, который позволял любому покинуть собрание без объяснений и оговорок, поскольку желание осведомиться о причинах данного ухода поставило бы в неловкое положение как спрашивающего, так и отвечающего.