Баронесса на граничившее с неуважением поведение гостя смотрела с доброжелательным выражением на лице и улыбалась, внутри потихоньку закипало негодование. Если бы не епископская панагия[1], висевшая поверх бархатного пурпуана, нельзя было бы признать в этом человеке служителя церкви. Горбатый нос, квадратный массивный подбородок, широкие скулы и густые, рыжие, сросшиеся брови. Очень тёмное от загара лицо с мясистыми губами и носом, с резкими и крупными чертами вызывало не благоговение, а какой-то страх. В широких кистях обросших волосами рук и перекатывающихся под шёлком нижней рубахи мускулах угадывалась огромная сила. Сразу видно, что предпочитает епископ не смиренное корпенье над богословскими трактатами, а благородное занятие охотой. Наверняка горло затравленной дичи режет сам, да ещё и как настоящий шевалье пьёт горячую свежую кровь. Наконец, подали десерты: всевозможные сыры, пряники, конфеты из мёда, миндаля и фруктового мармелада, тростниковый сахар, финики и инжир. После этого баронесса решилась коротко, в осторожных выражениях, изложить суть дела. Епископ выслушал молча, ненадолго замер, обдумывая предложение. Женщина опять почувствовала, как сердце от волнения колотится о рёбра, руки дрожат от нервного напряжения. Успокоиться никак не получалось.

Отец Павел выглядел невозмутимым, чуть равнодушным. Но в голове тоже шла напряжённая работа мысли. Просьба хозяйки замка была не из простых. В другое время стоило… Нет, не отказаться – потянуть время. Судя по столу, Муффи – фьеф не бедный, и денег за помощь из баронессы можно вытянуть немало. Деньги! Сейчас они епископу нужны были как воздух. И как можно быстрее. Некоторое время назад он рискнул залезть в казну своего покровителя, митрополита Антония. Но Павел не жалел об этом: та послушница Урсюль, которую подарила аббатиса Шампвер, стоила каждого переданного в аббатство су. Надо будет, как закончатся неотложные дела, ещё раз туда наведаться… Скоро митрополит Антоний приплывёт из Никеи в Рим, и к этому дню всё должно быть завершено. Денег же исполнить поручение хозяина нет: спор между коммуной города Беара и соседним монастырём стороны уладили сами. Хотя епископ был уверен, что кто-то из них обязательно обратится к нему, чтобы за мзду решить вопрос в свою пользу. Теперь же предложение де Муффи могло спасти голову отца Павла.

– Хорошо. Если, как вы утверждаете, было злое намерение…

– Было! Мой человек разговаривал с подкупленным слугой, который по приказу графа испортил шлем де Бастане. И готов в этом присягнуть.

– Хорошо. Готовьтесь, я помогу покарать преступника. И, кстати, вы упоминали, что, как прилежная дочь Церкви, собирались внести взнос на ремонт храмов Григория Чудотворца и Симеона Богоприимеца?

Баронесса мысленно усмехнулась: дело можно считать свершившимся, святой отец принялся торговаться. Вот только просто так и она делать ничего не будет. Сначала пусть епископ твёрдо пообещает ей то, ради чего его приглашали.

– А как нам быть с Божьим миром?

Женщина устремила на клирика взгляд, полный наивной чистоты: последний из Соборов, состоявшийся в Клермонте, не только подтвердил запрет «сожигать или разрушать жилища крестьян или клириков, их голубятни и сушильни, не сметь умерщвлять, бить, увечить крестьянина, раба и его жену, ни брать их и уводить, если они не сделали преступления». Он заодно пообещал строго карать за сражения в некоторые дни и недели, а также в праздники. Главным же добавлением стало то, что по решению Собора теперь требовалось извещать противника о начале боевых действий за несколько недель. А вассалов у де Крона куда больше, чем могла набрать под свои знамёна де Муффи.