– Сам?! – фыркает она.

– Я не виновата в том, что Кирпич прохода мне не даёт с самого первого дня!

– Вот дрянь! – цокает Прохорова. – Наговаривает ещё на Миху! Хватает наглости!

– А ну быстро сказала чё делала вчера в кабинете директрисы? Настучала про испорченные ролики?

– Это называется коньки. И нет. Я не стучала.

– Брешет как дышит!

– Конечно, брешет. Просто так Салтычиха нас не вызывала бы!

– Я не лгу. У меня анализ какой-то брали!

– Брехливая дрянь! Ну-ка, держите её. Я лично над образом поработаю, – заявляет поклонница Кирпича, открывая стекляшку с зелёнкой. – Значит порядок такой: сперва красим, потом стрижём.

– Не надо! Не трогайте меня, ненормальные! – активно сопротивляюсь.

– Держите крепче!

– Пустите!

Дёргаюсь. Изо всех сил пытаюсь вырваться. Ору сиреной и зову на помощь.

В прошлый раз это, кстати, не помогло. Я уже поняла, в такие моменты все обитатели этого детского дома становятся глухими и слепыми, ведь никто не желает вмешиваться в чужие разборки, дабы не обзавестись собственными проблемами.

– Отвалите!

Каким-то чудом случайно удаётся освободить правую руку. Ею и выбиваю из пальцев Катьки проклятый флакон с зелёнкой.

Она морщится. Потому что перед тем как флакон разбивается о плитку, разлетаясь на мелкие осколки, большая часть содержимого брызгает прямо ей в лицо.

Бах!

Звук бьющегося стекла.

Все на секунду замирают. Застывают обездвиженными статуями.

– Кать… – пищит Наташка.

– Сильно испачкалась? – облизывая губу, взволнованно спрашивает та у подруг.

– Сильно, – кивая, испускает шумный выдох Лена.

– Тебе очень идёт, – не могу удержаться от комментария. – Теперь твои прихвостни могут почтительно величать тебя Катя Фантомас!

Громыко, круто развернувшись, бросает взволнованный взгляд в мутное, замызганное зеркало.

В шоке распахнув глаза, пару секунд не моргает, а потом как завопит на всю ивановскую:

– Ах ты скотина!

Снова бросается ко мне, чтобы ударить.

Это больно и неприятно, но в принципе за прошедшие две недели стало уже делом привычным.

– Гррр! Убью! – грозно объявляет, вцепившись в мои волосы.

И звучит это весьма и весьма правдоподобно.

– А ну угомонились! – эхом разносится по помещению громкий бас Зои Аркадьевны.

– Громыко, отпусти Назарову! – требует Елена Степановна. – Убери от неё руки! Немедленно!

Воспитатели с трудом оттаскивает от меня разъярённую, в конец взбесившуюся Катьку.

– Бестолковые! Кому сказано было вчера! Нельзя трогать новенькую!

– Да в честь чего нельзя-то?! Всех можно, а её нет?

– Вышли в коридор! Брысь отсюда! Пошли!

Пока одна сотрудница детдома выгоняет их из туалета, вторая с нездоровым беспокойством внимательно осматривает меня с ног до головы.

– Ты как, Назарова?

– Нормально, – распрямившись, пытаюсь перевести дыхание.

– Что с носом?

Осторожно щупаю.

Вижу, как на старую, потрескавшуюся плитку капают алые капли крови.

– Ну чего с ней? Цела? – возвращаясь, боязливо уточняет Аркадьевна.

– Местами, – неопределённо отзывается коллега.

– Ох ё! – подходит ближе. – Попадёт нам от Жанны.

– Вот вы где! – в дверях стремительно появляется Швабра, как называют заместителя директора её воспитанники.

– Тамара Васильевна…

— Вас двоих только за смертью посылать. Уважаемые люди столько времени ожидают! – переводит взгляд с подчинённых на меня и резко меняется в лице, побледнев до состояния белой бумаги. – А это ещё что такое?

Вид у меня, конечно, тот ещё!

Растрёпанная. Футболка порвана. Шорты грязные. Нос разбит. Губа тоже.

– Громыко, – коротко поясняет Елена Степановна.

– Ну что вы стоите? Быстро приводите её в порядок! Отмойте и оденьте поприличнее. Мы не можем доставить девчонку в кабинет директора в таком виде! У вас десять минут! – исчезает за дверью также стремительно, как появилась.