Я спрятал вторую таблетку обратно в карман и провел утро в блаженной полудреме, идеально гармонирующей с погодой. За ланчем я снова встретился с Бобби. Мы оба улыбнулись и сказали друг другу: “Здорóво, старик”. Я протянул ему таблетку, предназначавшуюся Адаму, которую он тут же с благодарностью проглотил без лишних вопросов. В тот день я ничего не рассказывал. Я почти совсем не открывал рта. Но, как выяснилось, молчать со мной Бобби было так же интересно, как и слушать мою болтовню.

– Мне нравятся твои сапоги, – сказал я, когда он в первый раз сидел на полу моей комнаты, скручивая косяк. – Ты где такие достал? Или нет, погоди, это, наверное, нетактичный вопрос. В общем, по-моему, у тебя очень клевые сапоги.

– Спасибо, – отозвался он, мастерски заклеивая косяк кончиком языка.

Вопреки моим заверениям, что я курю марихуану с одиннадцати лет, я не делал этого еще ни разу.

– Вроде неплохая, – сказал я, кивнув на полиэтиленовый пакетик с золотисто-зеленым порошком, который Бобби извлек из кармана своей кожаной куртки.

– Ну… вообще-то… нормальная, – сказал он, закуривая.

Его спотыкающиеся фразы не содержали иронии, скорее уж в них можно было расслышать почти болезненную неуверенность и замешательство. Как будто он не сразу может вспомнить нужное слово.

– Пахнет приятно, – сообщил я. – Но я все-таки открою окно. Вдруг мать войдет.

Я считал, что нам просто необходимы общие враги, как-то: администрация Соединенных Штатов, наша школа, мои родители.

– У тебя, – сказал он, – замечательная мать.

– Нормальная.

Он протянул мне косяк. Естественно, я постарался изобразить из себя уверенного профессионала. Разумеется, затянувшись, я закашлялся так, что меня чуть не вырвало.

– Довольно крепкая, – сообщил он и, сделав элегантную затяжку, снова передал мне косяк без дальнейших комментариев.

Я вновь захлебнулся дымом, но, придя в себя, получил косяк в третий раз, как будто ничего не произошло и я на самом деле был тем заправским курильщиком марихуаны, каким хотел показаться. В третий раз у меня вышло чуть получше.

Вот так, не изобличая моей неопытности, Бобби начал знакомить меня с нравами поколения.

Мы вообще не расставались. Это была внезапная безоглядная дружба, какая вспыхивает иногда между одинокими и самолюбивыми подростками. Постепенно Бобби перенес ко мне свои пластинки, постеры и одежду. Побывав однажды у него, я сразу понял, от чего он бежит: в доме стоял кислый запах давно не стиранного белья и несвежих продуктов, по комнатам, ставя ноги с пьяноватой тщательностью, бесцельно бродил вечно молчащий отец. Бобби ночевал в спальнике у меня на полу. В темноте я часто прислушивался к его дыханию. Иногда ему что-то снилось и он стонал.

Просыпаясь по утрам, он в первое мгновение недоуменно озирался, а когда понимал наконец, где находится, улыбался. Солнечный свет падал на островок золотистых волосков у него на груди, превращая их в медные.

Я купил себе сапоги, как у него, и начал отращивать волосы.

Со временем он начал говорить свободнее, почти не запинаясь.

– Мне нравится этот дом, – сказал он как-то зимним вечером, когда мы по обыкновению бездельничали в моей комнате, куря “траву” и слушая “Дорз”. Снежинки, шурша о стекло, слетали кружась на пустынную, безмолвную мостовую. “Дорз” исполняли “L. A. Woman”[9].

– Сколько может стоить ваш дом? – спросил он.

– Скорее всего, недорого, – ответил я. – Мы не богаты.

– Я бы хотел когда-нибудь жить в таком доме, – сказал он, протягивая мне косяк.

– Да брось ты, – сказал я.

У меня были для нас другие планы.