– Да, дела, – сказал незнакомец.

И все. Больше он ничего не сказал. Только тряхнул головой.

– Меня зовут Джонатан Главер, – представился я.

– А меня… меня Бобби Морроу.

– Адам Бяло… – нерешительно произнес Адам, словно и сам не вполне верил в возможность существования такой фамилии. Это были его первые слова за все время.

– Еще увидимся, – сказал я.

– Ага. Да, старик. Увидимся.

Когда он повернулся, я заметил линялый синий глаз, нашитый сзади на его куртку.

– Чудной, – сказал Адам.

– Угу.

– А я думал, ты всерьез решил больше не врать. Ведь ты поклялся.

Так оно и было. Мы обменялись клятвами. Я поклялся не выдумывать больше своих историй, а он – не инспектировать без конца свою одежду в поисках несовершенства.

– Это была сказка. А сказка не то же самое, что вранье.

– Ты сам чудной, – сказал Адам, – не лучше его.

– Возможно, – ответил я не без некоторого удовлетворения, – очень может быть.

– Да тут и сомневаться нечего.

Какое-то время мы наблюдали за тем, как синий глаз, уменьшаясь, исчезает в глубине бежевого коридора.

– Чудной, – еще раз сказал Адам.

В его голосе звучало подлинное возмущение. Правила чистоты и скромности касались всех и должны были соблюдаться неукоснительно. Одной из привлекательных для меня черт личности Адама была его безрадостная, но, очевидно, добровольная готовность оставаться в тени. На фоне его размеренности и осмотрительности я оказывался гораздо большим авантюристом, чем это было в действительности. В его обществе я был рисковым малым. Во время наших редких и, прямо скажем, не слишком опасных совместных “приключений” я всегда воспринимал Адама как некий гибрид Бекки Тэтчер с Санчо Пансой, а себя чем-то вроде Гека Финна и Тома Сойера в одном лице. Купание голышом или украденная плитка шоколада, по мнению Адама, заставляли усомниться в незыблемости тех самых границ, которые я как раз и мечтал нарушить. Адам помогал мне приблизиться к моему собственному романтическому идеалу, хотя в последнее время я стал несколько трезвее оценивать всю ничтожность наших криминальных эскапад и сильно подозревать, что он едва ли последует за мной в более глубокие воды.

На следующий день в кафетерии мы опять столкнулись с Бобби. Он ждал нас, вернее сказать, вновь очутился в очереди рядом с нами. У него был особый талант: все, что он делал, представлялось случайностью. Вся его жизнь могла показаться цепью нечаянных совпадений. Все складывалось как бы само собой, помимо его воли. Но так или иначе – он снова стоял за нами в очереди.

– Здорово, – сказал он.

Сегодня его глаза были еще краснее, взгляд – расфокусирован.

– Здорово, – отозвался я.

Адам наклонился, чтобы отцепить ниточку, приставшую к манжету его вельветовых брюк.

– День номер два, – сказал Бобби. – Осталось всего полторы тысячи. Да-а.

– Нам правда осталось учиться полторы тысячи дней? – спросил я. – То есть это что, реальная цифра?

– Угу. Ну, может, один-два дня туда-сюда.

– Ничего себе! Значит, два года здесь, четыре – в старших классах, четыре – в колледже… Да-а… Полторы тысячи дней!

– Нет, старик, колледж я не считал.

Он улыбнулся с таким видом, словно даже мысль о колледже была чем-то грандиозным и немного абсурдным, вроде видения колонизатора: серебряный чайный сервиз в джунглях.

– Ясно, – сказал я.

Снова повисла пауза. Снова, презрев демонстративное невнимание Адама, вновь сосредоточившегося на начале очереди, где краснощекая буфетчица выдавала какие-то коричневые треугольнички под коричневым соусом, я начал молоть языком. На этот раз я рассказывал о некоем экспериментальном университете, в котором обучали технике выживания в современном мире: как путешествовать, если у тебя в кармане ни гроша; как исполнять блюз на фортепьяно; как отличать подлинную любовь от неподлинной. Ничего сверхоригинального! Я, в общем-то, не был каким-то особо одаренным выдумщиком. Не слишком рассчитывая на силу вдохновения, я пользовался приемом “заговаривания” слушателей, громоздя нелепицы одну на другую, по примеру комика Граучо Маркса. Мне казалось, что само количество изобретенных фактов не может не придать рассказу некоторой убедительности.