— Нет, с моим диагнозом, никакого хотя. Никакого ЭКО и прочих ухищрений, — вздохнул Платон. Именно так ему сказал врач: без вариантов. Генетическая неспособность организма производить полноценные сперматозоиды. — И чужой ребёнок, всего лишь биологически чужой, конечно, даёт мне в полной мере ощутить все прелести отцовства, я души в нём не чаю, но…

Алла снова приподняла бровь.

— Не доверяю я твоему врачу, Платон. Уж прости за столь ненаучную позицию и глубоко неэтичную по отношению к коллеге. Возможно, он прекрасный врач, молодой, талантливый, амбициозный, жёсткий, не считающий нужным давать пациентам ложные надежды, но есть очень много вещей, о которых наука понятия не имеет, как бы далеко ни продвинулась. Сперматогенез, нарушение которого тебе ставят, одна из них. Я подняла тут кое-какие статьи, — отставив кружку, она подхватила со стола пачку открытых журналов. — Не все они оцифрованы, поэтому пришлось заказывать номера журналов целиком, какие-то древние, какие-то совсем свежие, но, думаю, тебе любопытно будет ознакомиться, — она положила перед Платоном остро пахнущие библиотекой журналы. — Но как твой терапевт, я хочу спросить: ты стал бы счастливее, если бы знал, что можешь стать отцом? Если бы знал, что ты отец?

— Мне кажется, я стал бы счастливее, если бы мой сын называл меня «дед», а «папа» звал своего настоящего отца, как оно, по сути, и есть.

Платон тяжело вздохнул: в таком и себе-то непросто признаться, а уж другому человеку.

17. Глава 17

— Я понимаю, что отрицательный тест на отцовство не оставил тебе шансов, но, во-первых, даже положительный даёт значение 99%%, то есть в одном случае из ста ошибается, а во-вторых, давай попробуем из этого уравнения исключить твой диагноз. Если бы ты не опирался на него, а я искренне считаю его ошибочным, как бы ты поступил?

— Понимаешь, если бы у Кирилла не было отца, другое дело, — ответил Платон, — но он же есть. И уверен, Илья будет любить сына не меньше меня. Как и я, он будет жизнь готов за него отдать. Я не имею права скрывать от него сына, — Платон тяжело вздохнул.

— Я вижу здесь глубокую боль, но ещё большую любовь, Платон. Любовь к ним обоим, — понимающе кивнула Алла. — Но ты же говорил с Ильёй?

Как отношения пациента и врача, всё, что Платон рассказывал Алле, было скреплено врачебной тайной. Но, прежде всего, это подразумевало откровенность, и Платон рассказывал всё как на духу.

Особенно то, чем не мог поделиться с Янкой.

Не потому, что Янка не поймёт, а потому, что Платон её любил и берёг от своих тайн, малодушных мыслей, трудных решений и ненужной тревоги. Он человек, он имел право ошибаться, но заставлять любимую женщину тревожиться из-за этого, считал лишним.

Да, он говорил с Ильёй.

С год назад, когда сомнений в том, что Илья — отец Кирилла, у Платона не осталось, они встретились в Барселоне. В кафешке недалеко от порта заказали осьминогов, паэлью.

Но как ни старались, разговор не клеился.

Словно оба знали что-то такое, чего не могли друг другу рассказать. Может, ещё были не готовы для разговора. Может, слишком многое стояло между ними, от чего не отмахнуться, не забыть. Или он просто струсил?

— Я не сказал ему про сына, — вздохнул Платон.

— Хотел убедиться, что он вырос? Созрел для отцовства? Ему можно доверять? Он готов?

— К этому нельзя быть готовым, Алла. Это всегда как снег на голову.

— Значит, тебя остановило что-то другое? Внутреннее ощущение, что не стоит торопиться? Сомнение? Надежда?

— На что? На чудо? — усмехнулся Платон. — Может. Но теперь я чувствую себя виноватым, что смалодушничал и не сказал ему правду уже тогда. Не смог взвалить на него ещё и это. Он был чертовски слаб после какой-то сложной операции. Едва живой.