И Мэри действительно сильно рисковала.

Эмма хоть и работала сейчас в заштатной газетёнке, но лишь потому, что это была газета её отца. Жёсткая, зубастая, кровожадная, Эмма Джонсон тридцать лет проработала в ведущем издании Нью-Йорка, знала все ходы-выходы, и подведи её Мэри, та камня на камне не оставит от её жизни, не только от карьеры.

Но… кажется, Мэри хотела рискнуть.

Эта статья — её шанс. Шанс не прославить средней руки газетёнку, а прозвучать.

Кажется, она нащупала золотую жилу — нечто такое, за что ей заплатят и в Дэйли Ньюс, и в Нью-Йорк Таймс. А если постарается, ещё и книгу напишет, и тогда уж точно пошлёт Эмму Джонсон в самую глубокую задницу, такую же глубокую, как та, где сейчас находится её газетёнка, для которой Мэри за копейки кропает скабрёзные статейки и обзоры подкормок для роз.

— У него на животе огромный шрам, буквой «Г» — сказала она. — Собственно, он весь в шрамах, но этот кажется свежее остальных.

14. Глава 14

— Буквой «Г»? Хм… — задумалась Эмма. — Это, конечно, мало что нам даёт. Был бы у него протез, имплант, что-то, что можно отследить по медицинской карте или страховке, но шрам… А ты спросила откуда он?

«Боже, какая же ты до мозга костей снобка и американка, — подумала про себя Мэри. — Страховка? Отследить? Серьёзно? Если операцию ему делали в мексиканской больнице или африканском госпитале, будь у него хоть пять протезов, их невозможно было бы отследить».

Мэри вспомнила, как прокладывала дорожку поцелуев по ярко-розовой полоске рубца от грудины к паху месье Шевалье и тот одобрительно мычал: «М-м-м… Не останавливайся, детка».

Потом её рот тоже был занят чем-то поинтереснее разговоров, но Мэри, конечно, спросила.

— Он отшутился. Сказал, от аппендицита, — ответила она Эмме.

— Хм… — повторила Эмма. — Ладно, насчёт шрама я узнаю. Фото есть?

— Шрама? Конечно, нет.

— А другие фото?

— Разве что издалека или общие. Ну и фото яхты.

— Слушай, что ты вообще там делала? — спросила Эмма с явным раздражением. — Я тебя не трахаться с ним отправляла. Не сосать его чёртов член, — явно поговорила она с сукой Трэйси, а не проявляла чудеса догадливости. — Я отправляла тебя работать, Мария. — Она чего-то отхлебнула. В трубке о стекло звякнул лёд.

Мария тоже потянулась за запотевшим бокалом.

Зарабатывала она, конечно, крохи, и гостиницу в Афинах сняла дешёвую, с тошнотворными синими дельфинами на душевых занавесках и видом на соседний отель, но бутылку хорошего вина могла себе позволить.

Она могла себе позволить и большее: родители ни в чём ей не отказывали, а отец хорошо зарабатывал, но Мэри была большой двадцатисемилетней девочкой и жила на свои доходы.

Эмма наверняка глотала бурбон.

— Новость живёт две недели, — сказала она, промочив горло. — Мы взялись спустя два года, когда все про Шевалье давно забыли не для того, чтобы мелькнуть жалкой заметкой на последней полосе. Мы должны заявить о себе. Понимаешь, что это значит?

— Понимаю, Эмма. Но три дня это слишком мало для такого закрытого человека как Илиас.

«Его всю жизнь будешь разгадывать и не разгадаешь», — неожиданно подумала Мэри и тут же набила в заметках, чтобы не забыть куда-нибудь вставить: «Он бездонный»

— Дай мне время, — ответила она редактору. — Обещаю, будет тебе история. Шикарная. Охуенная. Твои домохозяйки обкончаются, — улыбнулась Мэри. — И не только они. Отправь меня в Россию.

— Куда?! — выдохнула Джонсон. Поперхнулась. Закашлялась. Но довольно быстро пришла в себя. — Что к родным корням потянуло?

— Угу, хочу бабушкину могилку навестить, — усмехнулась она.