Школа называлась «Опытно-показательная станция Наркомпроса имени Карла Маркса», мы ее звали «Карла-Марла». Возглавляла ее Евгения Руднева, старая дореволюционная партийка. Хорошая очень женщина, между прочим, и образованная. Школа была с художественным уклоном. Поэтому, в отличие от других учебных заведений того времени, у нас разрешалась музыка, а рисунок вела Вера Федоровна Ефремова, художница «серебряного века». В старших классах преподавал литературу и вел кружок, на который я ходила, Сергей Михайлович Бонди, впоследствии известный пушкинист. Тогда он был молодой и начинающий и вместе с нашим пианистом на уроках «музо» играл в четыре руки Бетховена, Грига, Шопена… И даже запрещенного тогда Рахманинова.

Мама и бабушка уверяли, что Рахманинов – очень хороший композитор, а я не очень-то им верила, потому что до этого никогда в школе его имя не слышала. Я думала, что они так говорят про него и про Зилоти, потому что это свои, родственники. Дядя Саша Зилоти и дядя Сережа Рахманинов большим успехом пользовались за границей, это мы знали, хотя у нас в стране это никак официально не афишировалось. И вот впервые я услышала Рахманинова именно в исполнении Бонди.

Был у нас физик по фамилии Кассо, как министр просвещения в царской России, один из последних и очень реакционный – при нем пол-университета папиных друзей-профессоров были уволены или подали в отставку в знак протеста против его политики преследования студентов за вольномыслие. Мы все гадали, однофамилец ему наш физик или родственник. Из учителей помню еще Чичерина, племянника наркома иностранных дел. Он передо мной немножко лебезил, потому что был папиным аспирантом в университете.

Состав одноклассников был соответствующий. Два мальчика случайно перешли со мной из «короленковской» школы, мы друг друга обнаружили на первом же уроке и обрадовались. Еще была Феофилова, племянница завуча, отличница и рьяная комсомолка, у нас таких больше не было. Учился с нами сын писателя Гладкова, редкий шалопай и лентяй. Затем Митя Васильков, он потом в физтехе преподавал. Моя ближайшая подруга Нина Елина писала стихи, она стала доктором искусствоведения, специалистом по Данте. Очевидно, специально для «прослойки», чтобы не была такая уж сугубо «интеллигентская семья», к нам в класс взяли одного мальчика и двух девочек из деревни. Помню, Петя Сыров, Оля Кулевая, Зина Боброва. Они ежедневно ездили на поезде в Москву. Уже после выпуска Зина мне рассказала, что у нее папа был объявлен кулаком и выслан…

Вместо истории в нашей «Карле-Марле», впрочем, как и во всех школах тогда, преподавали обществоведение. Мы проходили революционное движение, которое начиналось с Великой французской революции. О том, что были Египет, Греция, Рим, в школе нам не рассказывали. Родители взяли у Норы с Маргаритой их старые, гимназические, дореволюционные еще учебники и давали нам летом для домашнего чтения. Это были учебники Виппера, помню их до сих пор, три книжки: древняя, средняя и новая история.

Вообще, в советских школах, особенно в первые послереволюционные годы, все делалось наоборот. Лишь бы не похоже на то, как было при царе. Раз у царя классы – значит, здесь группы. И вместо классных воспитателей «групповоды». Отметок «назло царю» вообще никаких не ставили. И только в конце четверти при всех объявляли: «успевает – не успевает». Могли кому-то дать переэкзаменовку. Оценки у меня впервые появились в шестом или седьмом классе – все эти аббревиатуры «уд», «вуд», «неуд».

Начались бесконечные эксперименты. То какой-то «Дальтон-план», так я и не поняла, в чем он заключался. Потом был бригадный метод, это я уже хорошо помню. У нас убрали все парты, поставили их в каре по классу, а в центре доску; разбили на бригады с персональным заданием, изредка назначали консультации, и не каждый день нужно было в школу ходить. Через некоторое время снова собирали всех, и бригады делали доклады. Считалось, что про одну тему мы рассказываем, а про остальные слушаем и отсюда становимся умными. Потом какой-то зимой мы месяц не ходили в школу, у нас была практика на заводе, а летом все ездили в совхоз работать…