Он прижимается ко мне, я чувствую характерную твердость у него под джинсами. Но мне не страшно, мне — потрясающе. Выгибаюсь навстречу, хочу вжаться, хочу почувствовать каждой клеточкой.

Кнопки на моей рубашке расстегиваются легко. Его ладони, такие нежные и такие теплые, проводят по моему животу, дотрагиваются до ремня джинсов, но пока не расстегивают, продлевая мгновение; вновь поднимаются вверх, накрывают грудь.

Кожа к коже… Ткань, чертова ткань! Как ее много! Дурацкий лифчик, дурацкие джинсы — и мои, и его. Ближе, жарче, острее. Запускаю пальцы в его волосы, перебираю, тяну. Холостов целует меня в шею, я бесстыдно изгибаюсь, подставляясь. Ну давай же, ниже, ниже… Тяну его волосы сильнее.

Кожа к коже…

Холостов заводит одну руку мне за спину, чтобы расстегнуть бюстгальтер, а второй тянется куда-то в сторону. Это мешает. Я хочу две! Я хочу всего его. Все руки и все ноги, и то, что между ними.

И в тот момент, когда первый крючок уже поддался, а лифчик продолжает держаться всего на одном из них, Костя вдруг отшатывается от меня. Его лицо перекашивается, словно от боли, и в первое мгновение я не могу понять, что происходит. А когда вижу, вскрикиваю.

На столе стоит подставка для накалывания бумаг, а на острый штырь, вместо бумаги, наколота кисть Холостова. Кровь пузырится сверху, кровь расходится лужицей снизу.

— Зачем? — звук, появившийся из моего горла, больше всего похож на хрип.

Костя стоит лицом к столу, ко мне — боком. Его спина блестит от пота, грудь тяжело приподнимается, живот заходится. Волосы в беспорядке, а на лице такое страшное выражение, какого я еще прежде у него никогда не видела.

— Затем, чтобы не трах…ть девственницу посреди лаборатории! — а вот его голос напоминает рык.

Не знаю, что приводит меня в чувство: вид крови, или эта злая, грубая фраза. Но я вдруг со всей ясностью осознаю происходящее: я, сидящая на столе, мой бюстгальтер, держащийся на одной петельке, рубашка, спущенная вниз и болтающаяся на уровне локтей, тяжело дышащий Холостов, с голым торсом и расстегнутой пряжкой ремня. Кто-то подкинул нам какое-то зелье, типа приворотного, и тихонько сбежал, пока мы были заняты друг другом. Если бы не Костя… Тяжело сглатываю.

По столу продолжает растекаться кровавая лужа. Чего я сижу? Он же ранен!

Спрыгиваю на пол, торопливо запахиваюсь, застегиваюсь; руки не слушаются.

— Ты как? — на этот раз голос Холостова звучит скорее устало, без агрессии.

— Со мной все хорошо, — заверяю. Это не я надела свою руку на шило, чтобы остановиться и не трах…ть девственницу на столе, как он выразился. Подхожу ближе. Костя сдвигается, чтобы мы не оказались слишком близко друг к другу, но я могла рассмотреть его руку. — Снять можешь? — спрашиваю серьезно. Учитывая то, что он с силой долбанул по штырю, и ладонь наделась до самой столешницы, то тащить кисть вверх будет чертовски больно.

Он все еще тяжело дышит, на лице появилась испарина. О да, ему и сейчас чертовски больно.

— Может, ты магией попробуешь? — спрашивает с надеждой.

Ну точно. Разнесу в щепки стол вместе с его рукой. Это он у нас талант и самородок, а мне с даром еще практиковаться и практиковаться: то бахну, то шарахну.

Мотаю головой и инстинктивно пячусь. Должно быть, на моем лице написан такой ужас от одного предположения, чтобы я что-то сделала магией, что Холостов морщится и больше не задает вопросов. Делает глубокий вздох, закусывает губу и дергает руку. Как мне его жалко!

Хватаю рубашку с пола, кидаюсь на помощь.

— Надо зажать, — бормочу и не могу остановиться. — Зажми, зажми, надо к врачу, надо шить, вдруг связки, вдруг…