Наконец, мои мытарства вознаграждаются осторожным «мяу» в ответ на мое уже придушенное «кыс-кыс», а из-под куста высовывается белый нос. Вернее, нос классически розовый, а переносица белая.

— Бибитто! — радуюсь шепотом. — Живой, зараза.

А этот действительно зараза разворачивается и чешет обратно в кусты!

— Бабай! — кидаюсь за ним, но тут же чуть не ломаю ногу в притаившейся в засаде канаве. — Черт-черт-черт! — уже забываю и забиваю на любвеобильную парочку в беседке неподалеку и матерюсь в полный голос, одновременно пытаясь сохранить равновесие.

Выходит дерьмово: падаю в траву, лодыжку обжигает огнем. Чееерт. В потемках ощупываю ногу над кедом. Вроде все цело, пошевелить могу, но растяжение точно имеется. Сейчас опухнет, и буду я одноногий пират на ближайшие пару дней. Ну Бабай, ну гад.

— Ты живая?

Черт-черт-черт — это я уже мысленно, потому что последний, кому я хотела бы показаться валяющейся в канаве, это Холостов. Откуда его принесло? Из беседки, что ли, на шум выскочил? Только не это, тогда и Люда — как там ее, Аршанская? — тоже сейчас примчится, чтобы засвидетельствовать мое фиаско.

— Живее всех живых, — огрызаюсь. Пытаюсь подняться, но нога предательски подгибается. Спокойно, Лера, это просто растяжение, что ты, раньше ноги не подворачивала, что ли? По детству, так вообще, как за здравствуй. Бабушка даже говорила, что у меня «привычный» вывих. — Эй! — возмущаюсь, когда меня просто берут за плечи и ставят на ноги.

— Точно все нормально? — я на границе света и тьмы, сам Холостов прямо под фонарем, и ему приходится вглядываться. Я же его прекрасно вижу: в отличие от меня, Мажор оказался догадливее и, выходя наружу на ночь глядя, нацепил поверх футболки джинсовую куртку.

— Порядок, — огрызаюсь.

Отступаю от него, стараясь поменьше давать нагрузку на поврежденную ногу, хватаюсь за фонарный столб, чтобы сохранить вертикальное положение. Надо бы поблагодарить, но мне больно и досадно. Если не передумаю, то завтра скажу спасибо.

Холостов щурится, глядя на меня, и улыбается, ехидно так, аж не могу.

Перевожу дыхание, собираясь с силами. Надо дохромать до комнаты и перевязать лодыжку. Не хочу в медпункт. На ночь перетяну, завтра чуть-чуть похромаю, и пройдет. А Бобка жив-здоров, попробую потом выбежать в светлое время суток, чтобы найти этого гаденыша без членовредительства.

— Тебя там не заждались? — бурчу, пялясь в темноту и всячески избегая встречаться с Холостовым взглядом. Неуютно мне с ним, проваливал бы.

— Да меня вроде никто не ждет, — усмехается.

Хмурюсь.

— А Люда?

— Аршанская? — тоже, значит, фамилию запомнил. Красивая, кстати. Фамилия в смысле.

— Какая ж еще? — подпрыгиваю на здоровой ноге, сдвигаясь ближе к фонарному столбу — так стоять полегче. — В беседке-то не околеет?

В ответ — тишина. Надо сказать, интригующая; приходится повернуться. Оно того стоит: вижу, как Костя хмурится. А то вечно как довольный жизнью удав.

— В какой беседке? — спрашивает осторожно. Ну не иначе решил, что я еще и головушкой того — о камень хлоп.

Хм, а может и «того». Не похож он на быстро одевшегося человека, только-только выпрыгнувшего из жарких объятий. Я, конечно, не спец, но слишком уж он аккуратно выглядит, волосы причесаны, одежда вся разглаженная, будто только из-под утюга или отпаривателя.

Что-то мне стыдно: придумала то, чего нет. В Сурок прибыло пятьдесят человек, мало ли кто вышел поразвлечься на свежем воздухе. С чего я только решила, что это мои одногруппники?

— Не бери в голову, — спешно натягиваю на себя наитупейшую улыбку. Когда люди так улыбаются, им опасаются задавать дополнительные вопросы. — Ты иди, я сейчас кота своего найду и пойду спать. Спасибо за помощь! — оказывается, когда вот так неискренне улыбаешься, и благодарить неискренне проще простого.