- Что? -  переспросила Лола, совершенно очарованная его рассказом. В этот момент она давала себе слово обязательно побывать в Домском соборе Риги и послушать там орган.

- Что у всего этого чуда был хозяин. Волшебник. Тот, кто заставлял звучать весь собор и плясать разноцветные блики света на полу, на стенах, в воздухе. Я имею в виду органиста. Я твердо решил, что хочу стать таким волшебником.  И на протяжении четырёх лет я упорно заставлял бабушку ходить со мной в Домский собор – одного меня туда не отпускали.

- А потом?

- А потом я внезапно захотел стать фаготистом.

- Кем?!

- Играть на фаготе. Это такой духовой музыкальный инструмент. Сильнее всего меня в нем завораживало, что он собирался как автомат Калашникова. Я больше любил его разбирать и собирать, чем играть на нем.

- Что помешало карьере… м-м-м… фаготиста? – Лола поймала себя на том, что улыбается.

- Кривые зубы.

- Как?! – ахнула Лола.  – Не может быть. Ведь ты…

- Брекеты творят чудеса, - Фёдор широко улыбнулся,  демонстрируя великолепные ровные зубы. Зубы, настоящие, естественного цвета, а не виниры.  – Но с духовыми пришлось расстаться. Впрочем, у меня предвзятое отношение к трубачам…

- А почему? Нет, погоди, дальше что? Ударные? Скрипка? Что потом?

- Потом был краткий, но бурный роман с гитарой.

- Дальше, дальше!  - поторопила его Лола.

- А дальше умер наш пекинес Тини, и я решил стать ветеринаром.

- Это последний виток твоей карьеры? – мягко спросила она. – Когда же ты пришел к вокалу?

- Вокалом я занимался всегда, сколько себя помню,  - пожал плечами Фёдор, разламывая чизкейк на ровные кусочки. – У меня не было выбора, педагога по вокалу мама нашла мне самолично.

- И когда же?..

- В пятнадцать лет у меня, как и положено,  начал ломаться голос.

 - И?..

- И сломался,  - он развел руки в сторону, словно признавая очевидность вывода. – Voice bianco – так в Италии называют голос мальчиков до полового созревания - у меня был не слишком впечатляющий. Но не зря, видимо,  меня назвали в честь Шаляпина. Наворожили. Процесс мутации был довольно длительный и для меня непростой. Но в итоге у меня прорезался и сразу ушел вниз  весьма недурной голос.

- Наверное, твоя мама была счастлива?

- Она этого уже не услышала.

Лола отвесила себе мысленный подзатыльник за бестактность. Ведь могла бы сопоставить дату смерти Анны Петерсон и возраст ее сына! И теперь она судорожно думала, что сказать. И ничего не придумала, кроме как ляпнуть.

- Ты ее очень любил?

- А как иначе? -  с показным равнодушием ответил он, но Лола отметила быстрый и, возможно, не осознаваемый  им самим  жест - как его пальцы коснулись шеи. Там, где едва виднелось над краем черного тонкого джемпера золото цепочки. «Это цепочка с крестом – от матери»  - вдруг ясно поняла Лола, ей даже спрашивать не надо было, жест был слишком красноречив. – Как можно не любить своих родителей?

Она рассеянно кивнула. И, почти не думая, задала следующий вопрос.

- А твой отец сейчас где?

- Он умер спустя месяц после того, как ее не стало.

 - Он же не… не… не…сам?! –  Лола выпалила это, даже не сознавая, что именно сказала. И лишь потом зажала себе рот рукой. Господи, что она говорит?! Вот теперь нарвалась. Точно нарвалась на отповедь. Если б кто-то так лез в ее жизнь… Сейчас Фёдор начнет орать, и прав будет.

Но он не стал орать. И тихо и бесцветно ответил.

- Нет, конечно. Просто остановилось сердце во сне. Уснул и не проснулся. Он не знал, ради чего жить без нее.

Вот теперь сказать было точно нечего. Слова кончились все. Она судорожно искала, что можно произнести, но все казалось таким… тщетным. Ненастоящим. Ненужным. Самым нужным и правильным сейчас, наверное, было бы касание. Но Лола не решилась. Так легко положила голову ему на плечо там, на ледовой арене.  А сейчас… сейчас что-то изменилось между ними.