Шаг-другой, и я спускаюсь к каменистому берегу небольшой реки, на удивление, спокойной и живописной. Подхожу ближе к воде, отмечая, что она кристально чистая и прозрачная и в лучах утреннего солнца кажется нежного голубого цвета со слегка бирюзовым оттенком. У самого берега переливающимися кристаллами поблёскивают мелкие льдинки. Ступаю по ним, безжалостно разрушая старания морозной ночи, и. как маленькая, наслаждаюсь забавным хрустом. А затем замираю.

Мои кеды… Казалось, безвозвратно испорченные вчера, сегодня, натянутые наспех после разговора с отцом, они выглядят совершенно новыми. Но разве такое возможно? Становится неловко от мысли, что кто-то их почистил специально для меня. Но когда? И зачем? Однако очередной порыв ледяного ветра вмиг выметает из головы ненужные мысли.

Озябшими пальцами зачерпываю полную горсть камней и со всей мощи бросаю их в реку, наблюдая, как изумительно гладкая поверхность покрывается круговыми разводами.

— Тревелин! Тревелин! Тревелин! — с ненавистью в голосе выплёвываю наименование дыры, в которой застряла по воле отца.

— Дурацкое название! Дурацкий город! Дурацкая страна! — срываюсь на крик. Меня всё равно не услышат. До ближайшего дома мили две не меньше.

Злость на отца затмевает глаза. От беспомощности и безнадёжности опускаются руки. В горле першит от холодного влажного воздуха и комка горьких слёз. Не так я представляла себе свой семнадцатый день рождения! Не здесь! Не в полном одиночестве и забвении!

Новая порция камней летит в реку, но даже они — промозглые, бездушные, склизкие — сегодня настроены враждебно и с брызгами опускаются в воду в непосредственной близости от меня. Мокрые разводы моментально расползаются по любимым небесно-голубым джинсам известного бренда, отчего отчаяние достигает своего апогея.

— Ненавижу! Ненавижу! — надрывно ору, жадно топая по воде у самой её кромки. Моя одежда испорчена, но разве это имеет значение, когда исковеркана вся жизнь?

Чувствую, что дрожу. Мне холодно от дикого ветра и сырости, а ещё страшно: здесь, на другом конце света, я осталась совсем одна.

Натягиваю рукава толстовки на заледеневшие пальцы, а холодный, как у бродячей собаки, нос прячу в высоком воротнике. Вот только теплее мне не становится.

Закрываю глаза и делаю глубокий вдох в надежде немного успокоиться, но тут же ощущаю неимоверной силы толчок в спину, а затем, как в замедленной съёмке, лечу носом в ледяную воду.

Наудачу успеваю выставить перед собой руки и приземляюсь на четвереньки, мысленно сгорая от желания придушить шутника.

— Марс, ко мне! — раздаётся глубокий мужской голос, который, впрочем, тут же сменяется безудержным смехом — громким, диким. нескончаемым.

Ладони немеют от стылой воды, которая, ко всему прочему, бессовестно затекает в кеды и полностью пропитывает и без того убитые джинсы. Пытаюсь подняться, но утыкаюсь взглядом в огромную свирепую морду громадного пса и теряю дар речи.

— Заблудилась, Барби? — сквозь смех бесцеремонно спрашивает весельчак, даже не думая забирать от меня своего лохматого друга, а я боюсь пошевелиться. Нет, конечно, в Мадриде у меня тоже была собака. Чарльз — чистокровный, породистый чихуахуа с изумительной родословной. Вот только этот здоровенный неухоженный кобель не идёт с ним ни в какое сравнение.

— Псину свою забери, — скрывая дикий страх, сиплю сквозь пробирающую до костей неудержимую дрожь.

— Эй, куколка, полегче! — огрызается придурок, продолжая ржать. — А то Марс может и обидеться!

И словно в подтверждение слов хозяина плешивая чумазая махина подбегает ближе, вселяя в меня безотчётный ужас, а затем, шумно дыша, горячим языком касается щеки.