Греция, вернемся к ней, – страна настолько древняя, что поездка напоминает блуждание по лунным полям. Жизнь отступает (несмотря на ослов). Живые, измученные, вечно путешествующие по дорогам греки уже не кажутся хозяевами Греции. Она слишком голая, слишком каменистая, обрывистая для них. Мы постоянно встречали греков на высоких горных перевалах, бредущих рядом со своими осликами, такими маленькими, измученными, вечно ищущими какую-нибудь траву или корешки, преодолевающими огромные расстояния, неспособными ни на что другое, кроме как цокать своими копытцами по камням. Такое одиночество, как у них [жителей?], хоть под солнцем, хоть под снегом, такая зависимость от самих себя в том, что касается одежды и пропитания в эти прекрасные летние дни, немыслимы в Англии. Прошедшие века не оставили и следа. Нет ни XVIII, ни XVI, ни XV веков, которые в Англии наслаиваются друг на друга, и нет ничего от эпох между ними и трехсотым годом до нашей эры. Трехсотый год каким-то образом (силой) завоевал Грецию и удерживает ее до сих пор. Таким образом, это страна луны, то есть освещенная мертвым солнцем. Бухты пустынны, равно как и холмы с долинами; ни виллы, ни чайной лавки, ни лачуги, ни проводов, ни церквей, почти нет кладбищ.

Но если быть точной, Нафплион и Микены лежат на плодородной мягкой цветущей равнине, есть даже деревни, в которых мы останавливаемся, а Р. и М. достают свои краски, потому что видят подходящий пейзаж: дом, осины, кипарисы и крыши на фоне равнины и гор.

Что дальше? Мы прошли еще дальше в лощину, которая петляет все глубже и глубже; отметили листьями путь, но все равно заблудились, сделали для меня трость из палки, и вот мы здесь, на холме, куда поднялись благодаря солнцу, сидим под оливковым деревом, и я сняла обувь (ради прохлады). Жители деревни периодически подходят и заводят вежливые разговоры ни о чем. Вчера вечером на холме над Дельфами, когда Итея476 начинала вспыхивать светом и сверкать на берегу моря, можно было наблюдать один корабль в бухте и выделявшиеся на заднем плане снежные горы, а передний план все еще ярко-зеленый и красно-коричневый там, где паслись козы и овцы, и машины медленно проезжали по извилистой дороге внизу. Вчера вечером, когда мы сидели там, подбежала пастушка, которая как будто хотела поймать овцу, но на самом деле только для того, чтобы поговорить с нами. Никакого хождения вокруг да около, никакого хихиканья и стесненья. Она остановилась прямо перед нами, как будто так и надо. М. взглянула на нее сначала сквозь очки, затем поверх них. Потом пастушка стала называть греческие слова, обозначающие разные вещи. Skotos – ее грубое толстое пальто; ourands – небо; цветок – lullulin? [luludi]; мои наручные часы – orologe [orologiou], а машина – я забыла. Она заливалась от смеха. Это была низенькая смуглая женщина, которая превратится в проницательную пухленькую старушку, непринужденную и дружелюбную. Пришел ее 18-летний брат, шустрый, смышленый, с маленькими глазенками. Я взяла у него палку и бутылку с водой. Потом возникла проблема с монетами. Сначала она не хотела брать ни их, ни платок М., потом ходила за нами, приложив руку к груди и не то спрашивая о чем-то, не то жалуясь. Л. повторил, что это подарок. Она взяла его. Но без радости. Мальчик принес нам большую кастрюлю йогурта. И вот мы дома, скоро выключаем свет; после ужина в пабе молодые люди в брюках и рубашках танцевали, педантично кланяясь, крутясь и делая правильные движения.

На полпути вверх. Мне пришло в голову, что: 1) горный хребет, который мы сейчас видим впереди, похож на плохо очищенную грушу, когда по бокам остаются полоски кожуры; 2) что Лоуренс пишет свои книги урывками, как и я – этот дневник; и у него тоже не хватает сил дойти до конца одним махом; нет ни переходов, ни формы – возможно, это следствие ложной антилитературности; 3) что мужские добродетели не существуют сами по себе – за них нужно платить. Это привносит в психологию мужчин еще один элемент – желание получать плату и понимание, что заплатят. Это можно скрывать, но суть останется (я опять обдумываю свою книгу [Три гинеи?]).