Тогда только воспомнил я о рисовании и стал трясущейся рукой изображать фигуры казнимого и его злодеев. Вдруг увидел я подле себя взбешенного капитана фрегата. С тем же словом forbidden выхватил он из руки моей рисунок и унес с собой в каюту.

Минуло более часа, как на флагманском корабле снова выстрелила пушка. Заново на фрегате построили всех служителей, и мы увидели на рее флагмана желтый флажок. Ударил барабан, и вот уж рядом с флажком вздернулась фигурка человека. В глазах моих потемнело, и дыхание перехватило в горле, словно бы меня, а не злосчастного Вильяма удавили петлей.

Сотоварищи мои негодовали столь явною и нелепою жестокостию англичан, подвергших мнимого преступника бесчеловечной двойной казни, особливо же тем, что ему не позволили даже сделать глотка рому.

За обедом командир фрегата с извинениями вернул мне мой рисунок, но наше дружелюбие больше не возобновлялось. Англинские офицеры избегали разговоров и пили более обыкновенного. В смущении покидали мы наше последнее пристанище на Европейской земле, и куда же отправлялись?

От благороднейшей из наций к людоедам!

Стоял уже октябрь, но вечер выдался на диво ясный, из тех, что приходятся у нас на Бабье Лето, а у них – на Лето Индейское. По окончании работ наверх кликнули песенников, и началось странное матросское гулянье: пение и пляски до упаду. Никто не учил и не принуждал матросов заниматься этой бешеной гимнастикой, но сам опыт длительной неподвижности в замкнутом пространстве придавал ей атлетический, сосредоточенный характер. Никакой Лодер не мог бы придумать лучшего способа разрядки на основе, так сказать, российского фольклора. Армейские плясуны лопнули бы от зависти при виде танцевальной акробатики своих морских коллег, не говоря уже о деревенских ухарях. Но со стороны их моцион производил тягостное впечатление. Они плясали словно не от радости, а назло.