Для экзекуции команда фрегата построена была на верхней палубе. Движимые любопытством (предосудительной, но непобедимой человеческою слабостью) мои сотоварищи со зрительными трубками также взошли на ют. Как ни теснилось мое сердце состраданием к нещастному и отвращением предстоящим злодейством, но и я последовал за ними, захватив принадлежности для рисования. Такова человеческая натура! Наша душа бежит всего страшного и отвратительного и вместе влечется к нему какою-то адскою тягой.

На флагманском корабле выстрелила пушка, поднялся сигнал, все военные корабли на рейде ответили тем же и наказание началось. От флагмана отделился баркас, который для чего-то приставал поочередно к каждому из кораблей, задерживался на малое время и, после барабанного боя, отправлялся далее. Баркас огибал всю акваторию гавани, все более удаляясь от флагмана и приближаясь к нам. Мы строили предположения, как никто из англинских офицеров не хотел нам ничего изъяснить. По мнению надворного советника Фоса, каждый моряк обязан был ударить осужденного, дабы никто не оставался с ним в товарищеских сношениях. Господин Шемелин резонно возражал, что при толиком количестве служителей на каждом из кораблей одного удара от каждого будет довольно, чтобы лишить его жизни после первой же остановке. Майор Фридерици не допускал, чтобы столь просвещенная нация употребляла грубое телесное взыскание, редкостное и на наших кораблях. Он полагал, что вора порицают перед строем товарищей, что гораздо более уязвляет его британскую щепетильность, нежели телесное наказание. Граф Толстой усумнился в таковом мнении майора, почитая людскость сходственной по всему свету, грубая сила торжествует и матроза просто бьют ради острастки.

Баркас приближился к нашему фрегату и остановился против строя служителей. На палубе баркаса возведены были козлы из досок, как для распилки дров, и на них был привязан оголенный до пояса человек с спиною цвета сырого мяса. По бокам приговоренного стояли два солдата с линьками – средней длины отрезками корабельного троса, барабанщик и офицер. Офицер громко огласил обвинение, коего лишь отдельные слова я смог разобрать: "Его Величества флот… приговорен… Вильям Имярек… до смерти", – и подал сигнал тростью. Ударил барабан, мучительство началось. Не токмо удара, а и слабого дуновения не вынесла бы спина бедного Вильяма, превращенная в один истерзанный нерв. Он закричал тонким, жалостным голосом прежде, нежели гибкий, крепкий жгут впился в его тело и кричал до тех пор, пока барабан смолк и терзание прекратилось, засим же не переставал громко, однообразно стонать.

По окончании сего ужаса мог я оторвать руку от моих глаз и осмотреться. Солдаты на шканцах фрегата стояли "вольно" с ружьями у ног. Лица их были исполнены хмурою злобой. Палачи на баркасе небрежно переговаривались, нечувствительные к ненавистным взглядам моряков, а командир их хладнокровно курил трубку на носу.

Вдруг граф Толстой сделал знак одному из гребцов и метнул ему флягу с ромом. Моряк ловко поймал подарок и вопросительно посмотрел наверх. Граф принялся жестикулировать в сторону истязаемого, изображая питье. Казалось, гребец находится в нерешительности, не смея подойти к страдальцу. Но офицер прервал свою задумчивость, окинул взглядом графа, гребцов и скорым шагом подошел к нарушителю порядка. Он грубо вырвал флягу из руки гребца, показал её графу, выдернул покрышку и вылил вино в море, выбросив следом сосуд.

– Forbidden! – прорычал тиран и дал сигнал баркасу удаляться.