– Где был старый хрыч? – повторила она, слегка повышая голос.

Степаныч, почувствовав ее недовольство, поспешно попытался оправдаться. Он потряс авоськой, которую держал в руке, словно это могло что-то изменить. Внутри авоськи лежали батон и кирпичик черного хлеба, но они не могли смягчить ее взгляд.

– Дак сходил в магазин, как просила, за хлебушком! – его голос звучал неуверенно, как будто он сам не верил в свои слова.

– И не только я смотрю… – Тамара скрестила руки на груди и посмотрела на него с таким выражением, что я невольно почувствовал себя лишним. В ее глазах читалось разочарование, смешанное с чем-то еще, что я не мог понять.

Степаныч замер, а затем, словно очнувшись, вскочил на ноги. Его движения были суетливыми, почти хаотичными. Он начал собирать поленья, бросая их в кучу с такой силой, что я испугался, как бы они не разлетелись по всему двору.

– Щас баньку растопим! – выкрикнул он, пытаясь придать себе уверенности. Но его голос дрожал, и я понял, что он сам не верит в свои слова.

Тамара не ответила. Она просто смотрела на него, ее взгляд был холодным и отстраненным. Затем она медленно подошла к нему, забрала авоську с хлебом и, не говоря ни слова, пошла в дом. Ее шаги были уверенными, но в них чувствовалась скрытая сила.

Я остался стоять на месте, наблюдая за ними. Мне казалось, что я попал в чужую жизнь, где я не понимаю ни слов, ни жестов. Я начал помогать Степанычу складывать поленья, но мой взгляд то и дело возвращался к дому. Мне казалось, что за занавесками в окне прячется Настя. Ее образ был таким живым, что я почти мог ее увидеть.

Мне так хотелось знать, помнит ли она меня? Помнит ли тот момент, когда мы были вместе? Или я стал для нее просто воспоминанием, которое она старается забыть?

Часть поленьев мы сложили под навес, часть унесли в баню. Там Степаныч, насыпав щепу из ведра, стоявшего прямо у печи, ловко закидал ее. Его движения были уверенными и привычными, словно он делал это каждый день.

Степаныч чиркнул спичкой, и она, ярко вспыхнув, осветила его лицо. Он поджег небольшой кусок бумаги, который заранее держал в руках, и, аккуратно поднеся его к печи, сунул в дрова. Бумага мгновенно вспыхнула, и огонь, словно обрадовавшись новой жертве, с жадностью поглотил ее. Степаныч быстро закрыл дверцу печи, и через пару секунд дрова, которые он уже успел наложить, затрещали, наполняя баню приятным треском и запахом дыма. Печь загудела, и ее гул становился все громче, обещая тепло и жар.

– Давай еще воды наберем, – сказал он. Степаныч вышел из бани и указал на две бочки с водой. Я, взяв ведро, стоявшее в предбаннике и, аккуратно зачерпнул воду. Занес ведро в баню и, наклонив его, начал наливать в железный бак.

Наполнив бак, принес и поставил на лавку, два ведра холодной воды.

Оглянулся, рассматривая чистое пространство бани. Две полки, деревянная решетка на бетонном полу, веники сложенные в тазу.

Давно я не парился в бане… Вот так, по-простому!

Степаныч куда-то испарился, пока я носил воду из колодца. Я вернулся в баню, уставший от физического труда. Пот стекал по лицу, капли падали на рубашку, которая прилипала к телу. В воздухе витал запах дыма и свежескошенной травы.

Когда я умылся, и собралась уходить, Степаныч вернулся. Он бросил в печь еще дров и, выпрямившись, посмотрел на меня с хитрой ухмылкой. Его седые волосы были взъерошены, а в глазах блестел озорной огонек.

– Ну что, зятек, готов к труду? – скомандовал он, хлопнув по своим старым, но крепким коленям.

– Может, позже? – устало выдохнул я, чувствуя, как солнце припекает спину. Вечер только начинался, но жара была невыносимой.