Искренней, но неудачной оказалась попытка Я. И. Ростовцева помочь штабс-капитану Ф. Н. Львову, которого он знал и любил с детства. По сути, Львов сам лишил себя этой помощи. Первоначально ошибочно вместо петрашевца арестовали его сослуживца, штабс-капитана П. С. Львова. В этой ситуации Ф. Н. Львову следовало добровольно явиться в Следственную комиссию, чего он не сделал. Его товарищ И. И. Венедиктов писал позднее: «Когда открылась комиссия, и был введен арестованный Львов, то Ростовцев сказал громко: “Ну вот, я говорил, что это не может быть мой”. Эта поспешно высказанная и оказавшаяся ошибочною уверенность, конечно, лишила Львова того более теплого отношения, на какое он мог рассчитывать со стороны влиятельного Ростовцева»[462].

Возможно, именно эта перемена вызвала ответное недоверие Ф. Н. Львова, вспоминавшего: «Одним из обыкновенных приемов их <следователей. – В. Ш.> политики было то, что один член начинал нападать, угрожать даже, а другой отстаивать и как бы ссориться со своим сочленом, для того чтобы приобрести расположение к себе подсудимого, и если этот маневр удавался, то в келейной беседе друг-следователь старался выудить из неопытного юноши все, что было нужно. <…> “Что с ним церемониться, – говорил Гагарин про Спешнева, – надобно его под палки поставить!” Но Ростовцев закричал, что он этого не позволит, потому что Спешнев еще дворянин, хотя и преступный»[463].

Сам Н. А. Спешнев отмечал, что Я. И. Ростовцев при допросах «журил тех петрашевцев, которые получили образование в военно-учебных заведениях, а остальных касался мало»[464]. Однокашник Петрашевского и Энгельсона по Александровскому лицею, а затем вольнослушатель Петербургского университета, очевидно, относил себя к «остальным».

Без сантиментов вспоминал контакты со следователем Ростовцевым и П. А. Кузмин. Будучи штабс-капитаном Генерального штаба, он, тем не менее, полагал, что «Ростовцев, Дубельт и Долгорукий, как военные генералы, воспитанные в дисциплине, отрешающейся от всякого рассуждения о предметах, на которые не было непосредственного указания в особом предписании, в особенности этот догмат считали они обязательным для младших». Он вспоминал о своих пререканиях со следователями: «Ростовцев… вскричал, заикаясь: “Вместо того чтоб говорить дерзости, вы должны бы на коленях просить помилования!” Я на это говорю, что могу стоять на коленях только перед женщиною или на молитве перед богом, а в нем я не вижу ни того, ни другого. Ростовцев спрашивает: “А перед государем?” Я отвечаю, что его здесь нет. Ростовцев говорит: “Мы его генерал-адъютанты”. Я на это говорю: “Так не перед вами ли стать на колени? Вы, ваше превосходительство, а не я, позволяете себе делать дерзости человеку, который того не заслуживает и находится в состоянии бессилия”». Позднее штабс-капитан просил Ростовцева и Гагарина «исходатайствовать как милость высочайшее разрешение отправить… рядовым на Кавказ», но оба генерала уговаривали его «отступиться от этой мысли». При объявлении же Кузмину об освобождении из крепости «Ростовцев по своей педагогической деятельности пустился в советование… проситься на Кавказ, дабы загладить свое преступление». На это петрашевец отвечал, что комиссия нашла его «совершенно невинным… следовательно, о заглаживании какого преступления его превосходительство говорит – я не знаю»[465].

Самые негативные отзывы о поведении Я. И. Ростовцева на следствии 1849 г. оставил И. Л. Ястржембский, преподававший в институте Корпуса путей сообщения, следовательно, бывший его подчиненным: «Генерал Ростовцев видимо старался принять вид участия и сострадания, причем высказывался в характере доброго и очень вежливого начальника, не очень взыскательного по части служебного этикета. Однако, по крайней мере, по отношению ко мне, это ему не вполне удалось. Он мне показался слабохарактерным и двуличным человеком»