– Как думаешь – осторожно спросил Воронцов – если японцы будут набирать армию чтобы идти на север, многие партизаны присоединятся?

– Нет.

– Но почему?

Тау еще раз затянулся, перед тем как ответить.

– Потому что мы ненавидим японцев на самом-то деле. Больше японцев мы ненавидим только китайцев. Когда японцы завоевали Китай и сделали китайцев своими рабами – мы полюбили их, Но только до той поры, пока они не решили заодно сделать рабами и нас.

Тогда какого хрена? – чуть не закричал Воронцов – какого хрена вы пятнадцать лет воевали с французами и столько же с американцами? Какого хрена было все это – зверства, сожженные джунгли, убийства? Ради того чтобы возненавидеть очередных «хозяев»? Что вам мешало просто посмотреть на север и понять кто такие японцы – до того как они приперлись сюда?

Ведь мы ничего такого не хотели. Ни САСШ, ни Россия никогда не заявляли о том, что собираются превратить Вьетнам в часть своей территории. Мы пытались вам помочь построить нормальное государство именно для того чтобы сюда не пришли японцы. Все ведь началось с противостояния христианства и буддизма, с того что буддистский монах просто сжег себя на перекрестке в знак протеста. Никто не хотел уничтожить буддизм полностью, среди подданных нашего Императора есть и буддисты. Неужели оно стоило того, а?!

Но капитан ничего этого не сказал. Он держал трубку в руке и смотрел, как она тухнет.

– Многие уехали? – спросил Воронцов.

– Ну как…

…

– В первое время и в самом деле многие уезжали. На джонках, на кораблях. Некоторые племена американцы вывезли полностью. Сейчас… многие уже свыклись. Привыкнуть можно почти ко всему.

– Особенно с этим.

– Да, с этим… с этим.

…

– Вы, европейцы нас не понимаете. Вы запрещаете это, говорите что это яд. Но для нас это никогда не было ядом

– А что же это…

– Сказка… вот представь себе обычного крестьянина. У него нет ничего, он никогда не был за пределами уездного центра. Все что он видел в своей жизни – своего вола, свое поле, наполненное грязной водой, свой рис. Может, есть радиоприемник, один на всю деревню, который говорит о том, к чему этот крестьянин не имеет никакого отношения. Он даже не видел никогда то, о чем говорят. А тут – трубка, коричневый комочек – и он парит над землей. Он выше своего поля, выше вола, он выше самого императора…

Тау затянулся последний раз и посмотрел на Воронцова совершенно трезвым взглядом.

– Чего ты хочешь?

– Мне надо найти контакт с теми, кто бывает в верховьях Оранжевой реки.

Тау кашляющее засмеялся.

– Да ты с ума сошел, мой друг.

– Ты второй человек за два дня, кто говорит мне это.

– Может, это потому что так все и есть?

…

– Тебя в лучшем случае убьют.

…

– Почему ты не спрашиваешь, а что в худшем?

– Потому что знаю. Но мне все равно – надо.

Тау посмотрел на часы, спустил ноги с кушетки.

– Засиделись мы…

И, без всякой связи с ранее сказанным, добавил:

– Пятьдесят пиастров надо.

– Это к тому, что я тебе привез? – упрекнул Воронцов.

– Это не мне. Информатору.

…

Посольство стояло в ночи как безмолвный каменный монолит, как скала в мире беззакония, ненадежности и беспорядка, как стационер в пиратском порту. Не горели окна, горел только огонек у флигеля, в котором прятались полицейские. Но Воронцов проник в посольство через один из тайных ходов и проник безошибочно, потому что делал такое много раз…

Он успел заварить чай, прежде чем появился Виктор. Он был одет, как местный моторикша, и от него пахло бензином.

– Засекли?

– Да…

…

– Человек, с которым вы встречались – предатель. Полицейский стукач.