Что же удивляться тому, что как раз из недвижных «глубин Азии» время от времени исходит могучий взрыв, волны которого докатываются до восточного края Европы и южных рубежей Китая? Этот взрыв разнес по просторам Евразии племена и языки. «Взрывчатую» природу азиатской глубины до сих пор почти никто не заметил, разве что Л. Н. Гумилев, но и он дал ей слишком поверхностное объяснение. Мы имеем дело с видимым образом фундаментального События: рассеивания, обещающего самовосполнение и, следовательно, упокоенность всего сущего. Не сила ли этого внутреннего давления мирового взрыва развеивает русских по всему свету и не дает им найти свою бесконфликтную идентичность, стать заурядно-европейской нацией? В генетической памяти русских хранится память об этом «девятом вале» с Востока и, более того, внутренняя готовность принять его, смирение перед его мощью. Не здесь ли корни пресловутого «русского фатализма», не эта ли память и не эта ли готовность заставляют русских презирать европейский комфорт (вообще-то имеющий духовное измерение, ибо первоначально это слово относилось к утешению души, о чем в Европе еще смутно помнят)? Не потому ли в русском народе пришедшую из Европы культуру (в данном случае культуру промышленную) обозвали «халтурой»? К Европе Россия всегда стоит набычившись, зато на юге Сибири, в мягком подбрюшье России, в ее самом, казалось бы, незащищенном месте русские, как нигде, открыты и спокойны.

Поистине, то, что кажется только периферией великих цивилизаций, может оказаться на поверку их скрытым центром, пронзающим мощными энергетическими разрядами все тело истории. Жалкими выглядят «гуманистические ценности» и «прогресс цивилизации» перед безмерной мощью мировой утробы.

Интересный вопрос: наполнит ли какая-то мысль или какой-то народ этот бездонный колодец времен, укатает ли его какая-нибудь цивилизация своим катком «исторического развития»? Или человечеству – а России в первую очередь – нужно будет научиться жить рядом с ним или даже внутри него?

Россия была и будет сильна своей открытостью миру подобно тому, как человек защищен в действительности не прочными доспехами, даже не расчетом, а бескорыстным исканием истины, доверчивой открытостью зиянию бытия. Тогда понятно, почему «придите и володейте нами…». Но понятно также и то, что для поддавшихся соблазну покорить русскую глубину всегда найдется место на ее евразийских просторах «среди нечуждых им гробов».

«Кто хочет распоряжаться миром, непременно потерпит неудачу, ибо мир – священный сосуд…» (Лао-цзы).

Понятен в таком случае и крик, не раз слышанный мною и в Тибете, и в Туркестане, и даже на юге Сибири: «Если бы пришельцы не мешали нам жить, мы бы…» Не буду говорить об этической и политической стороне вопроса. Замечу только, что крик этот бродит среди туземной интеллигенции и на самом деле привит западным образованием. В том-то и дело, что никакой идеологии и государственности упомянутый азиатский субстрат не предполагает, и на поверхности жизни предстает скорее все тем же «придите и владейте нами…».

Аполитичный субстрат азиатского бытия нелегко принять в его «смиренной наготе», ему предназначено облекаться в одежды истории, и другой судьбы у него быть не может. Но история остается в Азии именно покровом до- и метаисторического. Неизъясним этот спор истории с хаосом на азиатских просторах, и некому разрешить его…

В любом случае величие Азии не охватывается человеческим взором. Тем лучше. Взгляд азиата почти невольно ограничивается повседневными заботами, но в нем живет память о том, что в мировом круговороте таится непреходящий «великий ноль» бытия. Этим знанием он успокаивает и утешает себя. В глубине души ему все «по барабану» (см. ниже). Он равнодушен к смерти и геройству, во всем доверяется игре случая. Он живет, повторю, животом – частью тела в действительности более надежной и по-своему более мудрой, чем голова. «Мудрый наполняет живот и опустошает голову», – говорит тот же Лао-цзы. На самом деле азиат предан – или его предали – вечности и только безотчетно вибрирует, повинуясь ритму вселенского барабана жизни. Знание он ценит невысоко, ведь от него одни тревоги и печали. Знанию он предпочитает чувствительность.