В любом случае быть в Пути – это чистая, беспредметная работа, случайность события, не требующая усилия и не оставляющая следов, подобно скольжению рыбы в воде или полету птицы в воздухе. События всегда еще нет или уже нет, оно в любой момент только приходит. Вот почему сокровенная глубина бодрствующего духа на самом деле предельно обнажена, открыта миру (точнее, открытости самого мира), юркой ящерицей скользит рев по поверхности вещей, навевает чуткую дрему и безмятежный покой. В ней и благодаря ей реальность возвращается к себе в собственном… отсутствии.

Для живущего Событием или даже, лучше сказать, событийностью бытия, каждый день – чистый лист. Прозревший узнает себя в неведомой будущности. Его прозрение говорит о себе в странном, но уверенном чувстве узнавания как будто незнакомого, родства чужого. Имя этому переживанию – фантазм бытия, с которого начинается всякий опыт. В азиатском миросознании нет ничего реальнее фантастического и фантастичнее реального.

Но, как уже было сказано, рассеивание не есть исчезновение. Событие не просто проходит без следа. В нем есть внутренняя, символическая глубина – или, если угодно, высота – интенсивно проживаемой жизни. В воронке Азии, в ее гигантских системах «храмов под открытым небом», этих первобытных способах естественной и одновременно духовной (само)организации пространства, физический мир, как мы уже знаем, оказывается собранным, преодоленным и преображенным в пространство «небесное». Здесь можно видеть корни той иерархии духовных состояний, которая была усвоена великими восточными религиями.

Замечание Барта о природе чистого события напоминает и о том, что Восток начинает с хаоса предельной цельности бытия и заканчивает хаосом чутко проживаемой актуальности, эстетически освобожденной жизни. Хаос природы и хаос культуры имеют разную природу, но едины по собственному пределу, совпадают в своем само-отличии. И увиденное Бартом на японской улице совершенно сродни неостановимой, непамятуемой и… восхищенной повседневности, постигаемой в последней глубине Азии. Не отсюда ли любовь периферийных японцев к Центральной Азии и даже тоска по ней (многие в Японии сегодня даже жалеют о том, что Чингисхану не удалось покорить Японские острова)? Не эта ли страсть вновь и вновь толкала японцев на, казалось бы, безумные попытки завладеть Монголией и Китаем? Война слишком часто есть лишь прикрытие любви…

Итак, вот внутренний фокус Азии, ее самоустраняющееся (в самопреображении) средоточие, «черная дыра» ойкумены, всасывающая все сущее и даже себя самое, но отбрасывающая все лишнее и нарочитое. Кто все оставляет, тому все остается. Азия грезит мифом изначального изобилия жизни, причем не только в ее царских дворцах, что было бы понятно, но и в фольклоре тех же хакасов и алтайцев, которые в реальной жизни никогда не знали и не желали роскоши.

На поверхности этот фокус (совпадающий, впрочем, с географическим центром континента) кажется скорее периферией монгольских степей и Сибирской равнины. Но, как известно, пауза творит ритм, она – самый могучий элемент музыки. В пустоте утробы зарождается жизнь. Покой и прерывность средоточий, полость в теле хранят в себе жизненную мощь. Между прочим, таков секрет знаменитого гунфу мастеров боевых искусств Востока: сжатие себя через «самоопустошение» дает выброс необычайно могучей силы подобно тому, как сжатие насоса выталкивает наружу воздух. Правда, в данном случае речь идет не о физических, а о гораздо более тонких и мощных силах.