Это был странный разговор – вроде ссора, а вроде бы и нет. К тому же Семёну всё время казалось, что они говорят на другом языке, а ему слышится неточный и неполный перевод. Зиль некоторое время посверлила папу глазами, потом вздохнула. Плечи её опустились, косички упали, стали обычного каштанового цвета – как у Алисы, которая сидит с Семёном за одной партой.

– Тут постоять, да? – Она грустно посмотрела на Семёна, стрекоза опустилась на лист папоротника. Потом перевела взгляд на папу.

– Он не анцифер? Ты не отсюда, Семён?

Семён не очень понимал, что происходит, но уже почти догадался. Он оглядел парк – папоротники, летающие ящерицы, загадочные объекты в небе. Пожалуй, надо было признать.

– Нет, наверное, не отсюда.

– А откуда тогда? Как ты к нам попал?

Семён в замешательстве посмотрел на Марциала.

– Просто с горки катался, – признался он.

– Он заблудился, – мягко сказал Марциал. – Мне надо вернуть его домой.

– Насовсем вернуть? – Зиль подошла ближе, Семёна вдруг окутало теплом, запахло мандаринами и корицей. Он почувствовал, что страшно вспотел в своём зимнем комбинезоне. – Ты заблудился?

Семён пожал плечами.

– Мы праздновали Новый год. Я съехал с горки и вот оказался тут.

Девочка напряжённо его слушала, словно не понимала половины слов. Потом кивнула, косички разлетелись со стеклянным звоном.

– А! Новый год!

Она прикрыла глаза, словно прислушиваясь к чему-то.

– А, я поняла концепцию. Подарки, да? Марциал!

Девчушка со звоном повернулась к нему, топнула ногой:

– Ты знал, они дарят подарки?! Почему ты не дарил мне подарков?!

– Ну мы же так не делаем, – сказал Марциал. – Подарки накладывают обязательства. Подарки обманывают. Подарки создают ложные надежды, а ты знаешь, что надежда – это плохое чувство, иррациональное. Просто скажи, что тебе нужно, и я достану.

– А я хочу иррациональное! Хочу, чтобы надежда, чтобы ёлка и эти смешные вымершие цитрусовые…

– Мандарины, – подсказал Семён. – А что значит вымершие, я их сегодня ел…

– Мандарины, – восхищённо повторила Зиль. – Да…

Она подошла к Семёну ближе, махнула рукой, стрекоза описала вокруг них круг. Глазки её, как крохотные изумруды, посверкивали.

– На память, – объяснила Зиль и отвернулась. – Ну всё, иди.

Семён взялся за ватрушку, вопросительно посмотрел на Марциала.

– Большой! – позвал тот.

Оборотень с тоской взглянул на ватрушку, поднялся на задние лапы. Встал вровень с Семёном, опять его стремительно обнюхал. Глаза его заволокло мечтательной пеленой.

– Он давно быть, – сказал Большой Рха.

– Давно, – согласился Марциал.

– Побыть с Зиль? – Оборотень подскочил к девочке. Та махнула – мол, идите уже, – но не стала поворачиваться.

– Ну что, пойдём наверх? – Семён тяжело вздохнул, выискивая глазами тропинку в этих тропиках.

– Полетим. – Марциал сжал его руку. Крылья за его спиной замерцали, и Семён понял, что поднимается вверх. Без шума, без дрожи, они просто возносились вдоль по склону. Внизу осталась Зиль, Большой Рха, задравший голову вверх и нюхавший воздух, а они всё быстрее неслись вдоль склона, и папоротники чуть касались их ног.

Семён сообразил, что световой шарик, висевший над головой Марциала, разделился: один остался над Зиль, другой сопровождал их в полёте.

– Снег перестал выпадать в Москве триста сорок лет назад, – сказал Марциал. – Планета сильно потеплела.

Семён немного вздрогнул. Он уже сообразил, что случилось что-то очень необычное, но всё-таки не был готов по-настоящему.

Они поднялись наверх. Встали на землю. За деревьями – там, где час назад Семён видел лишь ряды сосен, – теперь поднималась угловатая громада здания из белого, и чёрного, и прозрачного материала. Стены были увиты лианами, по лианам бежали вереницы зеленоватых символов – как бегущая строка в автобусе. Круглые и овальные пятна тёплого жёлтого света разного размера проступали на стенах этого здания, и Семён догадался, что это окна.