Тогда можно подобрать и попробовать.

Но он не вывалился и не умер.

«Вот ведь какая штука, – я откинулся на лавке. – Десять жизней с тех пор прошло, двадцать. Целая страна исчезла, и мужик-то этот наверняка помер. А все не уходит из памяти, все тащит сетку с ананасами и тащит».

Остаток дня просто слонялись по городу. Заходили в китайские храмы, где от курений щипало глаза, а в монастыре распугали свору бездомных кошек. Обедали огненным варевом из черных каких-то гадов, сидя на низких детских скамеечках. Под вечер, который наступил по-театральному внезапно, забрели в квартал, где по узким дорожкам перемещались бритые монахи в оранжевых тогах. Потом монастырь кончился, просто перетек в квартал, где горели фонарики и звучала в кафе музыка. Запах кипящего масла смешивался с тиной и водорослями – это под ногами лежала уже не улица, а настил, сходни, под которым хлюпала и переливалась невидимая водичка.

Наконец улочки расступились, и темная, вспученная река с отраженными и куда-то летящими по ней огнями маслянисто заколыхалась вровень с набережной.

– Смотри… – Она подошла к берегу.

По воде скользили большие черные гнезда. Лавируя между ними, шел катер, мотая голой лампочкой. На том берегу виднелись крыши большого храма, где в адских отблесках с реки покоилась огромная золотая статуя Будды.

Она разрезала дыню, и в воздухе растеклось сладкое зловоние. Я снова вспомнил мужика с ананасами – а внутри все похолодело.

«Сколько призраков живет в голове?»

Будда смотрел насмешливо и лениво, как будто знал все, что со мной случится.

В театре у моей жены имелся закадычный приятель – давний, еще со времен «Детфильма», кореш. На актерских посиделках он обычно верховодил и даже оставался на ночь, чтобы не ехать через весь город. Тогда они с женой до утра перешептывались – вспоминали Торжок, где проходили съемки, и тех, из киношного класса, ребят: кто и кем стал во взрослой жизни. Чтобы не мешать, она часто перебиралась к нему на диван, но мысль, что между ними может что-то быть, не приходила мне в голову. Странно, что настоящее имя этого актера стерлось из памяти. Или не существовало? А вот прозвище в театре носил он забавное – Сверчок. Много лет он играл эту роль в «Буратино». От природы тощий, он превращался в насекомое, когда костюмеры застегивали на нем черное трико. «Буратино» шел с аншлагом много лет. За это время дважды уходила в декрет Мальвина, умерла Черепаха, спился Пудель. А Сверчок все пиликал на своей скрипочке.

История сценической неудачливости этого актера по-театральному анекдотична, да и закончилась она тоже смачно, поскольку в Таиланде мы очутились не без его помощи. Все началось со старого спектакля о революции, в академических театрах такие постановки шли до победного, разваливаясь на глазах у публики. Чтобы поддержать руину, туда, как правило, вводили молодых артистов, многие из которых с трудом понимали, о чем вообще идет речь в пьесе. Диалог происходил у доменной печи, а Сверчок швырял уголь в топку. И вот однажды, не рассчитав массы, он упал в бутафорский огонь вместе с лопатой. Зал ахнул, сталевары озадаченно замолкли. Доигрывать второй акт пришлось, раскидав реплики Сверчка между собой. «Он бы сказал, что…» – так начинались мизансцены. Этот анекдот ходил по театру довольно долго. Другой раз он опростоволосился в спектакле о войне. Молодежь, ряженная в немецкую форму, погибала в партизанской засаде, круг во время перехода на другую сцену увозил «трупы» за кулисы, однако Сверчок не рассчитал и «умер» на авансцене, и, когда свет зажегся, посреди красного штаба лежал мертвый эсэсовец. Тогда он отделался строгим выговором. Но самый сюрреалистический эпизод случился с ним в классической постановке. Визитной карточкой нашего театра считалась постановка по одной из пьес Уильямса. Много лет подряд тут заламывали руки народные артисты, вдвое, а то и втрое переросшие своих юных героев. Помимо звездных ролей, в пьесе имелись «матросы, проститутки и другие посетители бара». Обычно этот контингент играли выпускники – считалось престижным даже такое участие в легендарной постановке. Но Сверчку досталась роль совершенно невероятная: он играл тень тапера. Пианино стояло в подложе, ни Сверчка, ни инструмента зал не видел, однако во время сцены в баре, когда звучала фонограмма, ткань подсвечивали, и тогда на ней появлялась тень тапера.