На «Academia» он и споткнулся. Защитить от него это культурное издательство и вообще советскую издательскую жизнь однажды у Сталина попросил даже Горький. 25 января 1932 года он написал вождю из Сорренто: «Прилагая копию письма моего Илье Ионову, я очень прошу Вас обратить внимание на вреднейшую склоку, затеянную этим ненормальным человеком и способную совершенно разрушить издательство “Академия”. Ионов любит книгу, это, на мой взгляд, единственное его достоинство, но он недостаточно грамотен для того, чтоб руководить таким культурным делом. Я знаю его с 18-го года, наблюдал в течение трех лет, он и тогда вызывал у меня впечатление человека психически неуравновешенного, крайне – «барски» – грубого в отношениях с людьми и не способного к большой ответственной работе. Затем мне показалось, что поездка в Америку несколько излечила его, но я ошибся, – Америка только развила в нем заносчивость, самомнение и мещанскую – «хозяйскую» – грубость. Он совершенно не выносит людей умнее и грамотнее его и по натуре своей – неизлечимый индивидуалист в самом плохом смысле этого слова»106.

Просьба Горького была уважена, и с апреля 1932 года Ионов – руководитель акционерного общества «Международная книга». В 1937 году арестован, спустя пять лет умер в Севлаге.

Когда в начале 1929 года Ионов приехал из Москвы в Ленинград принимать у Нарбута дела «ЗИФа», с ним встретился Бенедикт Лившиц (Мандельштам с женой в это время был в Киеве). Е.К. Лившиц, вдова Лившица, вспоминала: «К Ионову Лившиц взял меня. Ионов остановился в “Европейской”. Лившиц зашел в номер один. Потом рассказал, что Ионов поздоровался с ним по-английски107. Бенедикт Конст<антинович> ответил: I do not speak English. – Как же вы тогда переводите с английского? Договор был разорван»108.

Отлучение от издательской кормушки до крайности затруднило материальное обеспечение существования Лившица и Мандельштама. И когда стало ясно, что консенсус с Ионовым недостижим, Мандельштам решился на «серьезную борьбу», но уже не за реанимацию договоров и возвращение к кормушке, сколько за системную реорганизацию всего переводческого дела. Он писал отцу из Киева: «…Я – обвинитель. Я требую <…> достойного применения своих знаний и способностей. <…> Мне обеспечена поддержка лучшей части советской литературы. Я это знаю. Я первый поднимаю вопрос о безобразиях в переводном деле – вопрос громадной общественной важности – и, поверь, я хорошо вооружен»109.

В этой части Мандельштам – хотя и жертва, но он не защищающаяся, а наседающая сторона: кульминацией чего стал выход в «Известиях» его статьи «Потоки халтуры» 7 апреля 1929 года, еще через три месяца как бы продолженной статьей «О переводах», более всего напоминающей арьергардные бои, зато напечатанной не где-нибудь, а в рапповском «На литературном посту».

В. Мусатов, конечно же, прав, когда пишет о Мандельштаме: «Теперь он сам, а не Горнфельд становится жертвой издательской беспринципности», но он не прав, когда объясняет конфликт одними лишь мстительностью, мелочностью и властолюбием Ионова. Мандельштам, защищающийся от горнфельдовского обвинения в плагиате, порожденного оплошностью издательства, еще как-то понятен и приемлем, но Мандельштам, раскрывающий «рецепты» издательской «кухни» и выносящий из избы весь сор, – нет. И уж тем более неприемлем Мандельштам, требующий изменить систему, производящую этот прибыльный сор, – он вреден, он опасен, его нужно нейтрализовать! И Ионов, как многолетний представитель головки издательского сообщества, то есть той самой сориентированной на профит системы, на которую замахнулся Мандельштам, не мог не видеть в нем опасного бунтаря и антагониста. Просто, будучи адресатом мандельштамовского письма или писем, он узнал об этой угрозе первым, еще зимой 1929 года, а все остальные – весной, в апреле, со страниц «Известий».