» (от 31 января 1925). Уже после ее выхода Пастернак писал Мандельштаму 16 августа 1925: «“Шум времени” доставил мне редкое, давно не испытанное наслажденье. Полный звук этой книжки, нашедшей счастливое выраженье для многих неуловимостей, и многих таких, что совершенно изгладились из памяти, так приковывал к себе, нес так уверенно и хорошо, что любо было читать и перечитывать ее, где бы и в какой обстановке это ни случилось. Я ее перечел только, переехав на дачу, в лесу, то есть в условиях, действующих убийственно и разоблачающе на всякое искусство, не в последней степени совершенное. Отчего Вы не пишете большого романа? Вам он уже удался. Надо его только написать»93.

Под мощным и неослабевающим впечатлением мандельштамовской прозы находилась и Анна Ахматова. Название позднейшей из ее поэтических книг – «Бег времени» (1965) – откровенно перекликается с «Шумом времени». Впрочем, известно, что после 1928 года она эту вещь не перечитывала и заново вернулась к ней лишь в 1957 году, во время работы над «Листками из дневника» – воспоминаниями о Мандельштаме. Ее, как отмечает Р.Д. Тименчик, заинтересовало «преодоление поэта» в его, поэта, прозе, изолированность описываемых в прозе событий от предмета его устных рассказов и бесед: «Шум времени», несомненно, был для Ахматовой одним из уроков – как писать об истории94.

Перечитывая прозу Мандельштама, Ахматова восхищалась: «Богат Осип, богат»95. А замышляя собственную прозу, она мыслила ее себе не иначе как «двоюродную сестру» «Охранной грамоты» и «Шума времени». В черновых набросках она полушутливо замечает: «Боюсь, что по сравнению со своими роскошными кузинами она будет казаться замарашкой, простушкой, золушкой и т. д. <…>Оба они (и Борис, и Осип) писали свои книги, едва достигнув зрелости, когда все, о чем они вспоминают, было еще не так сказочно далеко. Но видеть без головокружения девяностые годы 19 в. с высоты середины ХХ века почти невозможно»96.

История эта обрамлена двумя мандельштамовскими «прозами». Очерк «Жак родился и умер», написанный в июне 1926 года и впервые опубликованный в вечернем выпуске «Красной газеты» 3 июля 1926 – как бы ее пролог, а «Четвертая проза» – эпилог и кульминация.

В прологе – этой беспримесной рефлексии на состояние переводного дела в СССР, возмущенной, но и почти без «оргвыводов», – сказано уже почти все. «Кто он, этот Жак?» – вопрошает Мандельштам, прежде чем припечатать этим именем – «Жак» – все те же потоки переводной халтуры, к которым он вернется позднее.

А ведь так было не всегда! Было и то время, «…когда перевод иностранной книги на русский язык являлся событием – честью для чужеземного автора и праздником для читателя. Было время, когда равные переводили равных, состязаясь в блеске языка, когда перевод был прививкой чужого плода и здоровой гимнастикой духовных мышц. Добрый гений русских переводчиков – Жуковский, и Пушкин – принимали переводы всерьез. <…> Высшая награда для переводчика – это усвоение переведенной им вещи русской литературой. Много ли можем мы назвать таких примеров после Бальмонта, Брюсова и русских “Эмалей и камей“ Теофиля Готье?»

Нынче же, то есть в середине 1920-х гг. (хотя кажется, что это и про сейчас сказано), – «…перевод иностранных авторов таким, каким он был, захлестнувши и опустошивши целый период в истории русской книги, густой саранчой опустившийся на поля слова и мысли, был, конечно, «переводом», т. е. изводом неслыханной массы труда, энергии, времени, упорства, бумаги и живой человеческой крови. <