Другие ученые оказались меньшими строптивцами. Иммануил Кант (он стал астрономом прежде, чем философом) впервые привлек к себе внимание в 1754 году, когда написал для конкурса Прусской академии наук работу о замедлении вращения Земли под воздействием приливного трения вод Мирового океана. В программном эссе “Что такое Просвещение?” (1784)[204] Кант призвал всех “иметь мужество пользоваться собственным умом” – и при этом повиноваться королю, поскольку
только тот, кто, будучи сам просвещенным, не боится собственной тени, но вместе с тем содержит хорошо дисциплинированную и многочисленную армию для охраны общественного спокойствия, может сказать то, на что не отважится республика: рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, только повинуйтесь! Так проявляется здесь странный, неожиданный оборот дел человеческих, да и вообще они кажутся парадоксальными, когда их рассматривают в целом. Большая степень гражданской свободы имеет, кажется, преимущество перед свободой духа народа, однако ставит этой последней непреодолимые преграды. Наоборот, меньшая степень гражданских свобод дает народному духу возможность развернуть все свои способности[205].
В общем, просвещение Пруссии касалось свободы мысли, а не свободы действий. При этом свободная мысль была поставлена преимущественно на службу государству. Подобно тому, как иммигранты способствовали притоку налогов в казну (что позволяло содержать большую армию, способную завоевать большую территорию), знания могли пригодиться на войне. Ведь наука нового типа была способна на большее, нежели объяснение природы и “расколдовывание” небесных тел. Она могла предопределить возвышение и падение земных держав.
Современный Потсдам – пригород Берлина, запыленный летом, мрачный зимой, с горизонтом, закрытым уродливой гэдээровскими многоэтажками. При Фридрихе Великом большинство жителей Потсдама были солдатами и почти все постройки имели военное назначение. Здание нынешнего Музея кино было сначала оранжереей, а затем конюшнями. В центре города мы видим сиротский приют, плац и бывший манеж. На углу Линденштрассе и Шарлоттенштрассе стоит ощетинившаяся скульптурами Старая караульня.
Потсдам был и Пруссией в миниатюре, и карикатурой на страну. Георг Генрих фон Беренхорст, адъютант Фридриха, однажды заметил – лишь отчасти в шутку: “Прусская монархия – это не государство, которое располагает армией, а армия, у которой есть государство, куда она время от времени возвращается”[206]. Армия перестала быть просто инструментом династической власти. Она слилась с обществом. Ожидалось, что землевладельцы станут офицерами, а крестьяне заменят наемников. Пруссия стала армией, и армия стала Пруссией. К концу царствования Фридриха более 3 % населения состояло на военной службе: в 2 раза больше, чем во Франции и Австрии.
Муштру справедливо считали рецептом прусских военных успехов. В этом отношении Фридрих был истинным наследником военных гениев xvii века Морица Оранского и шведского короля Густава II Адольфа. Прусские пехотинцы в синих мундирах, похожие на заводных солдатиков, делали 90 шагов в минуту, замедляясь до 70 шагов при приближении к врагу[207]. В декабре 1757 года Пруссии угрожал союз трех великих держав: Франции, Австрии и России. При Лейтене прусская пехота, держа строй, внезапно атаковала южный фланг австрийцев, построенных в длинную линию, и опрокинула его. Затем, когда австрийцы попытались перестроить фронт, они столкнулись кое с чем гораздо более опасным, чем стремительно наступавшая пехота: с артиллерией. Точность артиллерийского огня была столь же важна для возвышения Пруссии, как и легендарное “кадавроподобное повиновение” ее пехоты