– Я никогда не заработаю ни шиша своим пением…

– Оставь это мне, – отрезал я. – Ты будешь делать то, что я скажу, или отправишься в тюрьму. Подумай-ка об этом хорошенько, да побыстрей.

– Тебе лучше отпустить меня… Никогда я не заработаю ничего пением.

– Ты идешь со мной или в тюрьму?

Она пристально смотрела на меня какое-то мгновение. Ненависть и бессилие были в ее взгляде, но это меня не беспокоило. Я был хозяин положения – пусть бесится, сколько пожелает. Она вернет мне мои деньги.

Наконец, пожав плечами, она сказала:

– Хорошо, я пойду с тобой.

Для того чтобы собраться, ей не понадобилось много времени. Мне же пришлось расстаться с четырьмя долларами, чтобы заплатить за ее комнату. Мы вернулись ко мне.

Комната, из которой она убежала, до сих пор оставалась свободной. Пока она распаковывалась, я составил договор из подобающих, как мне казалось, для него казенных фраз и оборотов – бессмысленных, но производивших впечатление и утверждающих меня в качестве импресарио с 10-процентным гонораром!

С этим договором я вошел в ее комнату.

– Подпиши здесь, – я ткнул пальцем.

– Я ничего подписывать не буду, – сказала она упрямо.

– Подписывай или пошли в участок.

На мгновение в ее глазах блеснула ненависть, но она все же подписала.

– О'кэй, – сказал я, убирая бумагу в карман. – Сегодня вечером мы идем в «Голубую розу», и ты будешь петь. Ты будешь петь, как никогда, и мы заключим контракт на 75 долларов в неделю. Я получу 10 процентов от этой суммы и свои 30 долларов, которые ты должна мне. Сначала поработаешь на меня, детка, а потом и на себя.

– Я ничего не заработаю, вот увидишь.

– В чем дело? – Я уставился на нее. – С таким голосом ты завоюешь мир.

Она зажгла сигарету и глубоко затянулась. Внезапно став вялой и апатичной, тяжело плюхнулась в кресло.

– О'кэй, как скажешь.

– Что ты собираешься одеть?

Сделав усилие, она поднялась, подошла к шкафу и открыла его. У нее было только одно платье, так что выбирать не приходилось. Но я знал, что в «Голубой розе» вечно царит полумрак, так что дело не в одежде.

– У тебя нет чего-нибудь пожевать? – спросила она, вновь плюхаясь в кресло. – Я не ела весь день.

– Одно у тебя на уме – еда. Наешься, когда получишь работу, не раньше. Что ты сделала с деньгами, которые украла у меня?

– Я жила на них. – Ее лицо вновь приняло упрямое выражение. – Как бы иначе я протянула этот месяц?

– Ты что, нигде не работала?

– Работала, когда могла.

Я попытался расспросить ее о том, как она жила до того, как мы впервые встретились.

– Как ты нарвалась на этого наркоту Вильбера?

– Он имел деньги и не был таким жмотом, как ты.

Я сел на кровать:

– Где он брал их?

– Не знаю, я его не спрашивала. У него был даже «паккард», и мы частенько удирали на нем от легавых.

– А когда он попал в неприятности, ты удрала от него?

Она засунула руку за вырез кофточки и расстегнула лифчик.

– Ну и что? Легавые гнались за ним. Мое-то какое дело? Поэтому я слиняла17.

– Это случилось в Нью-Йорке?

– Да.

– Как ты оказалась здесь? Ее глаза сузились.

– У меня были деньги. Что еще?

– Клянусь: ты сперла их у него, как потом у меня!

– Все равно, – равнодушно ответила она, – думай как хочешь.

– Что ты собираешься петь сегодня? Лучше начнем с «Тела и души». А что на «бис»?

– Ты еще думаешь, что будет «бис»? – пробормотала она тупо.

Я еле сдержался, чтобы не ударить ее.

– Выберем что-нибудь знакомое. Ты знаешь «Не могу любить человека»?

– Да.

То, что надо. В ее исполнении эта вещь потрясет их.

– Прекрасно. Я скоро вернусь, а ты пока соберись. Буду через час.

Выходя из ее комнаты, я вынул ключ.