— Ну при чем тут этот болван, — воскликнула Лиза. — Я говорю об Антоне!

Тут я так удивилась, что повернулась к ней, — она казалось сердитой и смущенной одновременно.

С таким лицом не говорят о… как это? О деверях.

С таким лицом выпытывают интимные подробности о жизни бывших.

С таким лицом могла бы говорить об Антоне я — ведь это мне предстоит с ним грехопасть.

У Лизы не было ни одной очевидной причины делать такое лицо.

А неочевидные подсказывали, что мне довелось стать частью той еще семейки. Извращенцы!

И в эту минуту зашипело сбитое кофейной лавой пламя в конфорке.

Ну конечно!

Разве могло быть по-другому?

Кофе проклевывался, рос и созревал исключительно для того, чтобы однажды вырваться на свободу из узкого горлышка турки и понестись вскачь, свободным и неукротимым.

— Ах, какая неприятность, — в сердцах воскликнула я.

Бабушка пребольно била меня по губам за любое мало-мальски серьезное ругательство, и порой я выражалась странно для посторонних.

Лиза даже не пошевелилась.

По какой-то причине у нее отсутствовал безусловный инстинкт каждой женщины, который подбрасывал нас на месте в поисках тряпки каждый раз, когда где-то что-то проливалась или крошилось.

Она продолжала сидеть на месте, втиснутая в узкое пространство между холодильником и столом, и сверлила меня взглядом.

— Ну так что? — поторопила она меня.

— Что — что? — раздраженно протирая плиту, переспросила я. — Почему Антон вообще должен был мне что-то сказать? Я его даже не знаю.

— Вы разговаривали вчера за ЗАГСом, в кустах.

А ты, моль настырная, значит, подглядывала?

— Я бы не назвала это разговором. Просто несколько фраз ни о чем. При чем тут ты?

— Значит, ты должна поговорить с ним обо мне.

— Я? Должна? — это было так изумительно-нагло, что слов приличных не находилось, а с неприличными я не дружила. — С чего это?

— Как новая жена Алеши.

— Лиза, я ничего не понимаю, — призналась я и поставила на огонь новую турку с кофе.

— Разве тебе никто ничего не сказал?

— Чего — ничего?

У этой дамочки была поразительная способность невнятно излагать свои мысли.

Тут на кухне появился и сам Алеша — в шелковой молочно-белой пижаме, подчеркивающей его искусственный идеальный загар, художественно взъерошенный и сверкающий белозубой улыбкой, особой его гордостью.

— Лизонька, душа моя, — нежно пропел он, целомудренно клюнул бывшую жену в щеку, меня — в плечо, а потом пристроился за столом, красиво выгнув бровь. — Ты пришла подготовить Мирославу к разговору с Антоном? Послушай, детонька, — это уже, кажется, относилось ко мне, — всегда помни, что у этого засранца болезненное самолюбие и гора комплексов. Поэтому даже не думай насмехаться над тем, что он зарабатывает на жизнь, закапывая людей, — и он улыбнулся с высокомерием человека, который посвятил себя великому искусству.

— Давайте сначала, — предложила я миролюбиво, любуясь его жизнерадостным самодовольством.

Удивительное это зрелище — люди, которые в полном восторге от себя. На них можно смотреть бесконечно, как на горы или на море. Мне все время хотелось прикасаться к Алеше, как к редкому чуду.

— Ты не рассказал ей, — обвиняюще обратилась к нему Лиза. — Почему ты не рассказал ей?

— Потому что это ваши женские дела, — отмахнулся Алеша.

— Воспитание детей — женские дела? А ты не имеешь никакого отношения к тому, на какие деньги растет твоя дочь?

— Бытовуха способна погубить во мне артиста!

Кажется, намечался крупный семейный скандал.

Я остро затосковала по бабушкиному дому, в котором было так тихо, что оглушительно тикали ходики, и даже попятилась к двери в надежде раствориться в пространстве.