Увы, я не могу описать эту сцену по той простой причине, что до сих пор нахожусь в стенах известного заведения и, похоже, еще долго буду находиться.

Но вот вам мой ответ. В начале осени семьдесят пятого, а если точнее, 15 сентября, я получил открытку со штемпелем городка Макнери в Техасе. Городок этот расположен у самой границы с Мексикой, напротив Эль-Порвенира. На открытке не было ни слова. Но я догадался. Это так же верно, как то, что мы однажды умрем.

Макнери – это место, где Энди пересек границу. Макнери, штат Техас.

Вот, собственно, и вся история. Я и не предполагал, что на нее уйдет столько времени и столько страниц. Я засел за нее сразу после получения этой открытки, а заканчиваю сегодня, 14 января 1976 года. Я исписал три карандаша, извел пачку бумаги. Листки я надежно прятал… а хоть бы и не прятал, с моим куриным почерком сплошная морока.

Я не предполагал, что в памяти всплывет столько воспоминаний. Писать о самом себе – это все равно что опустить прут в чистую протоку и ковырять илистое дно.

«Положим, ты писал не о себе, – слышу голос с галерки. – Ты писал про Энди Дюфрена. В этой истории ты – второстепенный персонаж». Не могу согласиться. Это все – про меня. Все, черт возьми, до последнего слова. Энди – это та частица моей души, которую им не удалось запереть в камере, и она непременно возрадуется, если в один прекрасный день распахнутся тюремные ворота и из них выйду я в своем затрапезном костюме, с двадцатью шальными долларами в кармане. И как бы ни состарилась моя душа, как бы ни надломилась и ни скукожилась от страха, эта ее малая частица не утратит способности радоваться. Другое дело, что в Энди эта частица была самой душой, и он ее не растранжирил.

В Шоушенке многие, не только я, помнят Энди. Мы радовались, что ему удалось бежать, хотя и грустили тоже. Никуда не денешься, есть птицы, которым заказано жить в клетке. Слишком яркие у такой птицы перья, слишком независимо звучит ее чистый голос. Вот и приходится выпускать ее на волю, или же она сама упорхнет, когда будут ставить корм. Да, и в эту минуту та половина сердца, которая понимает, что нельзя было такую сажать в клетку, не может не ликовать, зато другая половина впадает в уныние – как пусто, как тоскливо стало в клетке после ее отлета.

Вот и вся история. Я рад, что выговорился, пускай ценой каких-то недосказанностей и горечи, поднявшейся со дна души, как тот ил. Я рад, что вы дослушали до конца. А ты, Энди, если ты сейчас там, где должен быть по моим расчетам, насладись за себя и за меня видом ночных звезд, потрогай песок, войди в океан, почувствуй себя свободным.

Вот уж не думал, что продолжу свой рассказ, и тем не менее: стопка смятых, потрепанных страниц лежит передо мной на столе. Сейчас я распечатал новехонькую пачку и приготовился исписать еще несколько страничек. Эту пачку я купил в магазине – зашел как ни в чем не бывало в канцелярский магазин на Конгресс-стрит в Портленде и купил пачку бумаги.

Мне казалось, я поставил точку в этой истории мрачным январским днем семьдесят шестого в своей тюремной камере. А нынче июнь семьдесят седьмого, и я дописываю этот «хвост» за столом в дешевом номере портлендского отеля «Брюстер».

В открытое окно врывается транспортный гул – оглушительный, пьянящий, пугающий. Я поминутно бросаю взгляд на окно и убеждаюсь, что оно не зарешечено. Ночью я плохо сплю, слишком велика и шикарна эта кровать, хотя дешевле номера в гостинице не сыщешь. Утром я в страхе вскакиваю в 6:30 как штык и не сразу понимаю, где нахожусь. Меня мучают кошмары. Во сне я лечу вниз, от этого свободного падения перехватывает дыхание. Ощущение одновременно жуткое и волнующее.