Пятьсот ярдов. Пять футбольных полей, вытянутых в длину. Почти полмили. Он прополз это расстояние, имея при себе в лучшем случае авторучку с подсветкой или пару коробков спичек. Он прополз сквозь такое, что я даже не могу, да и не хочу себе вообразить. От него должны были шарахаться крысы, а которые посмелее – в темноте им сам черт не страшен – запросто могли атаковать его. Труба такая узкая, что только-только протиснуться; значит, в местах, где трубы сваривались, ему пришлось буквально продираться. От одного лишь страха застрять там я бы, наверно, сто раз свихнулся. А он – ничего.

Там, где труба выходила из-под земли, обрушивая в ручей всю дрянь, поисковая группа обнаружила на земле отпечатки грязных ботинок. А в двух милях от этого места нашли арестантскую робу – уже на следующий день.

Как все это расписали газеты, вы можете себе представить, но, обратите внимание, не нашлось ни одного человека в радиусе пятнадцати миль, который сообщил бы о том, что у него украли машину или одежду или что он видел, как голый мужчина крадется при свете луны. Даже собаки на соседних фермах не брехали больше обычного. Беглец вылез из канализационной трубы и растаял как дым.

А дым, готов поклясться, потянулся в сторону Бакстона.

Через три месяца после того памятного дня Сэм Нортон сдал дела. Он сломался, о чем я вам сообщаю с превеликим удовольствием. Куда только подевалась его пружинистая походка. Бывший начальник тюрьмы уходил из своего офиса ссутулившийся, шаркая ногами, мало чем отличаясь от какого-нибудь доходяги, который плетется в лазарет за таблеткой кодеина. Новым начальником тюрьмы стал Гоньяр, и этот последний удар судьбы Нортон, вероятно, воспринял как особенно несправедливый. По слухам, Сэм Нортон поселился в Элиоте, где он посещает по воскресеньям баптистскую церковь, а все остальные дни, должно быть, ломает себе голову над тем, как Энди Дюфрену удалось обвести его вокруг пальца.

Я мог бы подсказать ему ответ. Ответ, дружище Сэм, простой: одному бог дал, а другому – извини-подвинься…

Я рассказал то, что знаю, а теперь то, о чем догадываюсь. Возможно, я ошибусь в деталях, но, готов поставить на кон свои часы с цепочкой, общая картина будет точной. Исходя из характера Энди, нетрудно вычислить то единственное решение, которое должно было казаться ему самым привлекательным. Сейчас, когда я заново прокручиваю в уме всю эту историю, я часто вспоминаю Нормадена, нашего блаженного Вождя. «Хороший малый, – сказал он об Энди, проведя с ним в камере восемь месяцев. – Но я был рад, когда меня перевели. Здорово сифонило. Холодрыга. И трогать ничего не разрешал. А так терпимо. Хороший малый, в душу не лез. Только здорово сифонило». Эх, Вождь, Вождь… сила есть, ума не надо. У него единственного из всех нас разгадка была, можно сказать, в кармане, причем задолго до известного финала. Восемь долгих месяцев понадобилось Энди, чтобы выжить индейца и снова остаться одному в камере. Если бы не это вынужденное восьмимесячное бездействие, Энди, думаю, оказался бы на свободе еще до отставки Никсона.

Сейчас я думаю, все началось в далеком сорок девятом – и не с геологического молотка, а с Риты Хэйворт. Я говорил вам, что он жутко нервничал, обращаясь ко мне с этой просьбой, да, видно было, что он нервничает и что его распирает старательно сдерживаемое возбуждение. Тогда я приписал это смущению – не такой был Энди человек, чтобы обнаружить перед кем-то простую человеческую слабость вроде желания обладать женщиной… тем более в своих фантазиях. Но сейчас я думаю, что ошибался. Думаю, его возбуждение имело иную подоплеку.