В этот раз вместо больного или покойника их ждало нечто более загадочное: никого. В пятом блоке четырнадцать камер, по семь с каждой стороны. Так вот, все они были аккуратно убраны – за плохое содержание камеры зэка лишают свидания, – и все пусты.

Первым делом Гоньяр подумал, что произошла ошибка при подсчете или же кто-то из подчиненных решил над ним так подшутить. Словом, после завтрака вместо развода на работу зэкам пришлось вернуться в камеры. Не обошлось без шуточек и подначек. Любое нарушение порядка встречается с восторгом.

Заключенные один за другим препровождались в камеры, двери за ними захлопывались. Какой-то клоун заголосил:

– Адвоката мне! Я требую адвоката! Я вам не арестант какой-нибудь, мать вашу!

Беркс рявкнул:

– Заткнись, если не хочешь, чтобы я тебе всадил промеж рогов.

– Ты сначала своей бабе всади, – не унимался клоун.

– Всем заткнуться! – прикрикнул Гоньяр. – Или будете тут торчать до завтра.

Он и Беркс снова двинулись по коридору, считая по головам. До конца коридора им идти не пришлось.

– А в этой камере кто? – спросил Гоньяр у одного из ночных надзирателей.

– Энди Дюфрен, – последовал ответ, и на этом рутинная проверка закончилась. Пришел момент объявлять тревогу.

Во всех фильмах про тюремную жизнь, какие я видел, везде, стоит кому-то совершить побег, сразу взвывает сирена. В Шоушенке не так. Первым делом Гоньяр связался с начальником тюрьмы. Затем объявил проверку внутреннего режима. И, наконец, известил полицию Скарборо о возможном побеге.

Такова процедура. Обыскивать камеру не требовалось, и поэтому никто ее не обыскал. Пока. Да и что тут обыскивать? Невооруженным глазом все видно. Квадратная клетушка, решетка на окне, решетка на двери. Унитаз, голая койка. Симпатичные камешки на подоконнике.

И, само собой, плакат. На тот момент – Линда Ронстадт. Прямо над койкой. На этом месте всегда висел какой-нибудь плакат, вот уже двадцать шесть лет. Когда же его сорвали – а сорвал плакат, между прочим, сам Нортон, и в этом лично я усматриваю перст божий, – все застыли как громом пораженные.

Но это произошло уже вечером, в 18:30, то есть спустя двенадцать часов с момента, когда было доложено, что Энди исчез, а возможно, и все двадцать – с момента его действительного исчезновения.

С Нортоном случилась истерика.

Подробности поведал очевидец Честер, который в тот день вощил полы в административном крыле. На этот раз ему не пришлось приникать ухом к замочной скважине. Нортон устроил Ричу Гоньяру такой разнос, что слышно было в канцелярии.

– Как вы сказали? «Можно не беспокоиться, на территории его нет»? Что это значит? Это значит только то, что вы его не нашли! Так ищите! Из-под земли достаньте! Чтобы он стоял передо мной! Вы меня слышите? Передо мной!

Гоньяр что-то ему ответил.

– Не в вашу смену? – взвился Нортон. – Это вы так думаете. А я думаю, вам еще предстоит выяснить, когда он сбежал! И как. Если он вообще сбежал. Короче, если к трем часам вы не доставите его в мой кабинет, я вам обещаю: полетят головы. А я слов на ветер не бросаю.

Гоньяр опять что-то сказал, от чего Нортон еще больше взвился:

– Не было? А это что?! Что это, я вас спрашиваю? Вечерняя рапортичка по пятому блоку! Все заключенные были разведены по камерам. Все! Вчера в девять часов вечера Дюфрен был на месте. И где же он сейчас? Испарился? Чтобы в три, повторяю, он стоял здесь!

Но в три Энди не стоял в кабинете начальника тюрьмы. Около шести Нортон самолично ворвался в коридор пятого блока, где мы весь день сидели под замком. Допрашивали ли нас? Издерганные тюремщики, которые затылком чувствовали обжигающее дыхание разъяренного дракона, терзали нас до позднего вечера. Все мы отвечали одно: ничего не видели, ничего не слышали. И, кстати, отвечали правду. За себя могу поручиться. Единственное, что мы могли подтвердить: когда камеры запирались, Энди был на месте, и через час, когда погасили свет, тоже.