– Вы хотите сказать суду, что последовали за вашей женой в вашем новеньком «плимуте»? – спросил его окружной прокурор на перекрестном допросе.

– Я обменялся на вечер машинами с приятелем, – ответил Энди, и его невозмутимое признание, свидетельствовавшее о том, что он все заранее обдумал, произвело не самое благоприятное впечатление на присяжных.

Вернув машину другу и пересев в свою, он поехал домой. Линда читала книгу в постели. Он спросил ее, как Портленд. Она ответила, что все нормально, но купить ей там ничего не захотелось.

– В эту минуту последние мои сомнения развеялись, – обратился Энди в зал, где его слушали, затаив дыхание. Он произнес это тем же спокойным отсутствующим тоном, как и остальные свои показания.

– В каком вы были состоянии семнадцать дней, прошедших с того вечера и до момента, когда ваша жена была найдена убитой? – спросил у Энди защитник.

– Я был сильно расстроен, – ответил Энди ровно, бесстрастно. Как человек, перечисляющий сделанные покупки, сообщил он о том, что подумывал о самоубийстве, а 8 сентября взял и купил пистолет в Льюистоне.

Защитник попросил его рассказать присяжным о том, что произошло в ночь двойного убийства, в ночь, которую его жена провела с Гленном Квентином. Энди рассказал… лучше бы он этого не делал.

Я знал его почти тридцать лет и должен вам сказать, что такого самообладания я ни в ком – ни до, ни после – не встречал. Его достоинством было то, что он никогда не болтал лишнего. Недостатком – что он все в себе подавлял. Как пишут в романах, оставалось только гадать, что творилось у него в душе. Он был из тех, кто, готовясь покончить с собой, не оставляет предсмертной записки, однако приводит в порядок свои дела. Если бы он, давая показания, разрыдался или хоть раз потерял голос или остановился в замешательстве, даже если б наорал на этого окружного прокурора, рвавшегося в Вашингтон, – вряд ли бы он заработал пожизненное. А если бы заработал, лет через восемь выпустили бы под залог. Но он излагал свою версию точно машина, как бы желая внушить присяжным: вот как все было, хотите верьте, хотите нет. Ему не поверили.

Он сказал, что был пьян в ту ночь, что, начиная примерно с 24 августа, он вообще не просыхал и что когда выпьет, он сам не свой. Никакой состав присяжных это не проглотил бы. Могли ли они поверить, что этот невозмутимый, прекрасно владеющий собой молодой человек в двубортном пиджаке с иголочки, в жилетке и твидовых брюках мог всерьез напиться из-за глупой интрижки жены с заштатным тренером по гольфу? Я ему поверил, потому что, в отличие от шестерки мужчин и шестерки женщин, которые его судили, я видел Энди в «деле».

В тюрьме Энди Дюфрен позволял себе выпить четыре раза в год. Он подходил ко мне во дворе – за неделю до своего дня рождения, а также недели за две до Рождества – и заказывал бутылку «Джек Дэниэлс». Платил он, как все заключенные, добавляя к жалким грошам, заработанным в тюрьме, кое-что из сбережений. До шестьдесят пятого нам платили десять центов в час, в шестьдесят пятом плату повысили до четвертака. Мои комиссионные за спиртное были и остаются десять процентов; добавьте к ним стоимость бутылки хорошего виски и прикиньте, сколько часов нужно было Энди Дюфрену потеть в тюремной прачечной, чтобы выпить четыре раза в год.

Двадцатого сентября, в день своего рождения, он опрокидывал стопку с утра и еще одну после отбоя. На следующий день он возвращал мне остаток, с тем чтобы я пустил бутылку по кругу. Вторую бутылку он открывал тоже дважды, на Рождество и в сочельник. После чего я опять-таки пускал ее по рукам. Четыре стопки в год – и это все, что позволял себе человек, который когда-то пил по-черному. Железная воля.