Одна могла бы околеть от старости – досадно, но не страшно. Если бы в тот же день еще одна корова легла, и больше не встала – было бы подозрительное, но все же совпадение. Но три кряду…

Огнеслава Удаловна, старуха, что еще бабку Рады видела в рубашонке, долго обходила место каждого происшествия, причмокивая беззубыми челюстями и тяжело вздыхая. Мираву долго расспрашивала, помимо прочих. И вынесла вердикт – страшный настолько же, насколько неожиданный:

– Неправильно, вы все неправильно сделали… Обряд нарушили, напутали… Эх, молодежь! Глаза горят, руки делают, а подумать? А спросить? Нет, сами полезли все делать, без спроса, без совета! И смешали все в кучу: и настоящую свадебку, и жертвование, и наговор на жениха, ой-ей! Вот ведь, неучи… Это все из-за вас!

Рада, прежде тихонько стоявшая в стороне, почувствовала, как кровь в ее жилах заледенела, несмотря на жару.

– Вы Черту невесту сосватали, но не отдали. Считай, забрали у нежити то, что больше людям не причитается. – Хриплый голос старухи разносился по двору, во внезапно повисшей тишине. Будто специально подгадав, утих гул ветра, замолчали собаки, оробело замолкли столпившиеся люди. – Нарушили порядок, обманули… И теперича нам за это прилетело: хворь, от которой скот падает.

– И что ж нам теперь делать? – Сурово нахмурив брови, спросил один из мужиков.

– Оно само пройдет со временем, как ненастная погода? – Предположила женка, нервно теребя меж пальцев край платка.

– Не пройдет. – Покачала головой Огнеслава Удаловна, складывая скрюченные пальцы на навершии клюки. – Надобно справедливость восстановить, от нежити откупиться, задобрить… Тогда и хворь уйдет, и дождь наконец пойдет.

– Дождь? – Взволнованно спросил кто-то из толпы.

– А вы и этого не заметили, дураки? – Заворчала старуха. – С неба ни капли уже больше дюжины дней не упало, а солнце все жарит да жарит, словно в печке сидим! Скоро хлеб вянуть начнет, ох…

Огнеслава Удаловна схватилась за сердце, как это обыкновенно делают женщины, когда испытывают сильное душевное томление. А собравшиеся принялись перешептываться. Потихоньку толпа начинала гудеть, словно разворошенный улей.

– А скажи, Огнеслава Удаловна, как нам эту нежить задобрить?..

***

Бухнула, закрываясь, дверь. Златослав удивленно прошел вглубь дома, оглядываясь: ни лучинки в углу не горит, как обычно, ни шорохов присутствия еще одного человека не слышно. Темно, по-жуткому тихо – только мошки гудят под стрехой.

В доме они жили вдвоем с дочкой, уже давно. Отстроили новую избу, как полагается, к свадьбе – Златослав из кожи вон вылез, но сумел заработать достаточно, чтобы красавица-невеста согласилась за него пойти. Справили свадьбу, стали жить наособицу, молодые и счастливые. Родилась Рада. А потом его ненаглядную смерть к рукам прибрала: родильная горячка. Была женщина: улыбчивая, сильная, пышущая жизнью – раз, и нету больше. Только ноющая дыра в сердце осталась, да младенец.

Златослав так и не привел в дом новой хозяйки. Все сам крутился, да сестер своих и невесток просил помочь – и потихоньку, усилиями всей отдаленной родни, девочка выросла, тихо и незаметно. И стала сама хозяйка в отцовском доме, за всем хлопотала, и теткам помогала исправно.

Замуж не торопилась, правда. Не просилась сама, ее и не звали особо рьяно, хоть и красивая на лицо уродилась – а Златослав и сам Раду из гнезда выбрасывать не спешил. Стал больше работать в кузне, скопил денег ей на приданое, но помалкивал. Знал, что дочь сама себе по сердцу найдет дорожку, благо, голова на плечах имеется.