Каждый вечер, к его приходу в горнице тлела лучинка, помогающая сориентироваться в полумраке дома после еще довольно ярко освещенного закатывающимся солнцем двора. Дочка отвлекалась от своего занятия, шла его встречать. А сегодня – ничего, и никого…

Тяжко вздохнув, Златослав обтер лицо полотенцем, и вышел вон. Надобно проверить дом его родителей, где теперь брат за старшего. Могла там Рада зачем-то задержаться. Или, может, у тетки…

Конечно, всегда оставалась возможность того, что Рада милуется с кем-то в укромном углу, но отец об этом старался не размышлять раньше времени: только зря сердиться. Вот найдет дочку, тогда и будет ругать, если будет, за что.

***

К болоту Рада была привычная. С малолетства вокруг отца крутилась, пока тот искал рудные места, выкапывал вместе с илом и тиной крупицы металла. Вместе с тетками ходила собирать бруснику, морошку, клюкву. Как с травами начала возиться – тоже на болото ходила собирать, часто одна.

В солнечные дни на болоте очень красиво: зелень всех возможных оттенков будто светится изнутри, блестит вода, колышутся на ветру травы и ветки. Пищат камышевки и сверчки, время от времени протяжно голосит выпь. Если повезет, можно увидеть, как вороны гоняют сову, или найти шумно дышащего, стоя в воде по самую шею, лося.

Рада любила иногда забыться, часами наблюдая издали за меланхолично жующим сохатым, любуясь солнечно-желтыми кубышками, или подкарауливая у прогретого камня ужей и гадюк. А какие там иногда стрекозы красивые…

Но все эти теплые воспоминания обернулись солью на ране теперь. Когда перед закатом Рада шла не в сторону дома, а прямиком в топь. Когда шла не одна, а вели ее под руки двое крепких мужчин. Позади шагала вереница угрюмых, плачущих, печальных людей, на несколько голосов распевающих свадебные песни. На самом деле, даже подходило очень: перед женитьбой невесту ведь “хоронят”, и она “воскресает” в новой семье уже немного другим человеком.

Раде возможности воскреснуть, видимо, уже не представится.

Ее довели до прогалины на краю болотистого леса и совсем уж жидкой топи, в которой деревья расти не могут – корни гниют. Поставили под старой, черной и скрюченной березой, крепко обвязали руки, а другой конец веревки – об ветку, выше, чем девушка могла дотянуться. Поставили рядышком пару корзин с “приданым”, сказали что-то напоследок – Рада от слез и обиды и не расслышала толком. И ушли.

Ушли, оставив ее одну.

Быстро стемнело. Яркие, сочные краски болотной растительности померкли, подернулись серой дымкой вечернего тумана.

Совсем одну.

Болотные птицы стрекотали, ухали и вопили, как обычно. Но теперь эти звуки казались пугающе громкими и неожиданными, пробирая до дрожи и гусиной кожи на руках.

Оторвали от семьи, от рода. Как кусок хлеба отрезали: сколько ни прикладывай, на место не прирастет.

Без движения, в вечерних сумерках, стало холодно. Рада терпела поначалу, переминалась с ноги на ногу, все еще всхлипывая и давясь воздухом иногда. Плакать она тоже уже устала. И не сесть даже: трава под ногами мокрая от тумана, а под ней влажная болотная почва.

Как глупо. Ее тут оставили на смерть, по сути, а она все по старой привычке боится сидеть на мокром или на холодном…

Махнув рукой на наветы тетушек – тех самых, что ее без сопротивления, вот так запросто, отдали… Говорили, что любят, обнимали, хвалили. А потом ей “приданое” быстренько собрали. – Рада плюхнулась на землю, усмехнувшись едко тому, что длины веревки хватило.

И стала сидеть, во внезапно наступившей тишине. В сгущающейся темноте.