Экипажи стояли чинно, в ряд, как на смотре. И вот подкатил один, с гербом и сверканием латунных колёс, и отворилась дверца. Вышла из него, будто не ногами ступала, а по воздуху скользила, сама Екатерина Алексеевна, Императрица, Великая и державная. На плечах у неё горностай белейший, волосы, словно из сахарной пудры, увенчаны диадемой, а брови – чёрные, нарисованные, глядели строго, как гвардейцы на параде. Толпа, как трава под косою, разом пала в пояс. А она – улыбнулась. Не холодно, не свысока, а будто бы с прищуром довольной хозяйки, которой приятно, что всё идёт, как заведено. Поклоны ей нравились – иные, чем эти немецкие кривляния и подскоки, – она в них русскую покорность почитала.
А отец его, князь Гарсеван Чавчавадзе, стоял тут же, как штык. Представитель царя Ираклия, полномочный министр при Российском Дворе, выправка у него – кавалерийская, глаза – чёрные, в них блеск и честь. Протянула государыня ему руку – он, как положено, преклонился и приложился. Глянула она на него – и глазом не повела, но в лице что-то мягкое мелькнуло: ох, знала она толк в породе и стать любила.
В храме уже стояла, как полагается, купель – водичка тёплая, как утренний пар над озером, свечи горят, воздух с ладаном перемешан. Князь держит на руках младенца, голенького, розового, как весеннее яблочко, – крепкий мальчуган, глазки жмурит, головку на локоть кладёт. А на боковом столике – рубашонка с вышитым вензелем и крестик золотой, сияет, как солнышко в воде. Это – подарок матушки-государыни, знак особой милости: крестной матерью сама изволила быть. Не каждому такое выпадает, а только тем, кто за веру и службу доказал, что достоин.
А ведь доказал: в том самом, 1783 году, князь Гарсеван с царского слова подписал Георгиевский трактат – обережный союз между Россией и Грузией, когда уже на Иверию волки со всех сторон надвигались, и внутреннего разлада было хоть отбавляй. Тогда же и приняли под сень русского орла.
Наконец святое таинство крещения свершилось: младенца окропили святой водой, имя дали – Александр. Не просто человек народился, а христианин, раб Божий, чадо крещёное, под покровом небесным. Императрица с князем распили по хрустальному бокалу шампанского – за здравие и долгий путь. Потом села матушка-государыня в свою коляску и уехала во дворец, оставив после себя в воздухе лёгкий шлейф французских духов и светлое ощущение великого дня.
До тринадцати лет жил он в Северной Пальмире – среди строгих фасадов и светлых проспектов, под звон колоколов Петропавловской крепости, под сенью живого портрета Екатерины Великой, чьей крестницей была сама его судьба. Но затем – словно повернулось колесо Фортуны – семья переселилась в Тифлис, где солнце палит ярче, а улицы пахнут базарной пылью и острым дымом топившихся тагаров.
Уже тогда тринадцатилетний мальчик воспринимал мир глубоко и остро, но был еще слишком молод для философских обобщений, и поэтому холодное, почти враждебное отношение многих единоземцев к собственному отцу воспринимал с горечью и душевной болью. Противники воссоединения Грузии с Россией прозвали Гарсевана Чавчавадзе неверным сыном отечества. Эти слова чёрной тенью легли на всю жизнь поэта. Временами, теряя голову в отчаянии, Александр готов был считать себя обязанным «искупить вину» отца, убежденного в том, что, выполняя приказ царя Ираклия II, он спасает родину от физического и духовного уничтожения. Так, в 1804 году, восемнадцатилетним юношей, он свернул с отцовской дороги и, бежав из родительского дома, примкнул к антирусскому восстанию горцев в Мтиулети, которое возглавил царевич Парнаваз с целью отделения Грузии и восстановления блистательной династии Багратионов. Но что из этого вышло? Плен, следствие секретной комиссии для открытия виновников возмущения, ссылка под строгим конвоем непокорного русской короне патриота в Тамбов, на долгих три года, с тем чтобы по истечении сего срока, возобновя присягу на верность, явился он сюда на службу и, загладив добрым поведением проступок свой, мог приобрести в оной новые выгоды. Туда же, в Тамбов, был принужден переехать на жительство и отец его, действительный статский советник князь Гарсеван, словно надеясь своим присутствием сдержать его вновь, удержать от нового безрассудства.