Я помню, как мы десятки раз до хрипоты спорили на кухне у Вити Ногина о необходимости прямого эфира, и прежде всего – для молодежных телепередач. Часто к нам присоединялся сосед Виктора, Александр Тихомиров, блестящий журналист и комментатор программы «Время». Я был ярым сторонником прямого эфира, они же относились к нему с большой сдержанностью. И, надо сказать, контраргументы моих друзей были не лишены оснований.

– Вот, допустим, ты ведешь передачу в прямом эфире, – горячился Ногин. – И вдруг кто-то из участников, провокатор или просто сумасшедший, кричит на всю страну: «Долой советскую власть, смерть Горбачеву»… Ну, или еще что-нибудь в этом роде. И все это слышат! Это становится известным не только двумстам миллионам советских граждан, но и всему миру, потому что немедленно цитируется всеми крупнейшими информационными агентствами. И что ты будешь делать?

А хмурый Тихомиров обычно добавлял:

– Да ладно, зачем такие сложности с политикой? Просто, например, Горбачева или тебя самого какой-нибудь козел пошлет в эфире на… Твои действия?

Подобные споры свидетельствовали не только о том, что мои старшие товарищи были осторожнее, но и об их большей мудрости, дальновидности. Просто тот же Ногин уже тогда прекрасно понимал опасность «безграничной свободы», когда человек сможет творить в телеэфире (а позже – в интернете, в социальных сетях и в прочих новых медиа) всё, что угодно: клеветать, лгать, оскорблять, провоцировать… Освобождение от цензуры было необходимо, освобождение же от здравого смысла, с которым столкнулись мы все после перестройки, – опасно и развращающе. И в своих опасениях мои друзья были, конечно, правы.

Понятно, что спорили мы не только о прямом эфире, но и о многих других веяниях времени. И, надо признаться, крайне редко приходили к общему знаменателю. Такое уж было время… Зато в том, что надо делать какое-то другое телевидение – новое, нестандартное, – сходились мы все.

Однажды меня пригласил к себе домой Эдуард Сагалаев, занимавший в то время пост главного редактора Молодежной редакции. Наши отношения, сугубо деловые на работе, вне стен Останкино давно уже превратились в искренние и теплые. Он не скрывал, что хотел бы видеть меня своим заместителем, а в будущем – возможно, и преемником, и делал все, чтобы передать мне свой огромный опыт организационной работы в редакции.

Жил Сагалаев на первом этаже обычной московской панельной многоэтажки на Аргуновской улице, рядом с домом, где жил Виктор Ногин. Эти дома и по сей день в просторечье именуются «телевизионными» (раньше их действительно занимали в основном те, кто работал в Останкинском телецентре). Своей квартиры у меня тогда не было, и я любил бывать у Сагалаевых в их гостеприимном, уютном доме. Обычно я приезжал со своей дочкой Дашей. Ее немедленно забирала к себе жена Сагалаева, Людмила, а мы с хозяином дома уединялись на кухне.

Так было и в тот вечер. Только спокойных посиделок не получилось, потому что Сагалаев буквально ошеломил меня своим вопросом.

– Представь себе, – сказал он, – что я снимаю все ограничения: организационные, финансовые, временные, цензурные. Все, какие ты только можешь себе представить. Но взамен ты должен сделать совершенно новую телевизионную передачу – такую, какой еще не бывало. Сможешь? Слабо?

Не помню, что я ответил тогда. Вряд ли что-нибудь очень умное. Не помню ни числа, ни даже месяца, когда произошел этот разговор. А жаль! Ведь именно с этого момента и для меня, и для очень многих моих коллег наступила самая драматическая, но и самая счастливая пора творческой жизни в Останкино. Началась работа над самой главной, как стало понятно через много лет, передачей, ставшей символом перестроечной журналистики, – той, что через год после нашего разговора не только вышла в эфир, но и получила свое название: «Взгляд». Потом, правда, выяснилось, что с подобным предложением Сагалаев обращался как минимум к десятерым ведущим журналистам и режиссерам редакции, «заряжая» нас всех на размышления. И в итоге мы все вместе принялись за работу.