Всё естественно более-менее,

но таится печаль в этой драме:

потолок моего разумения

явно сделался ниже с годами.

Последняя ночная сигарета

напомнила тюрьму, сгорев дотла,

тем дымом сигаретным обогрета

вся жизнь моя дальнейшая была.

Полезно в минуты душевной невзгоды,

когда огорчён или гнусностью ранен,

подумать, что всё же дожил до свободы,

и целым ушёл, и рассудок сохранен.

Сейчас я всё время читаю,

листая сюжетов меню,

и мыслей о старости стаю

бумажным шуршаньем гоню.

Возможно, что этим и век я продлил,

и ныне на том же стою:

на все неприятности лью, как и лил,

усмешки крутую струю.

Звонок, разговор, и подумал я вдруг,

что старость меняет мужчин

и что размыкается дружеский круг

не только от смертных причин.

В небесную мы взоры тянем высь,

надеясь присмотреться, что там, как,

и каждый слышит голос: «Отъебись,

не суйся раньше времени, мудак!»

Жизнь оказалась интересной,

меня пасли судьба и случай,

и птицей реял я небесной,

и тварью вился я ползучей.

Склероз, явив ручонки спорые,

сегодня шутку учинил:

я сочинил стихи, которые

давно когда-то сочинил.

Тот бес, который жил во мне —

его кляли мои родители, —

с годами сделался умней

и вырос в ангелы-хранители.

Конечно, это очевидно —

стихает нашей жизни пляс,

но только грустно и обидно,

что внуки вмиг забудут нас.

Мы от рождения до кладбища

живём, как любим и умеем,

поскольку мы помимо пастбища

ещё и зрелища имеем.

Ещё пою, как утренняя пташка,

и душу страх почти не бередит,

и каждый вечер каждая рюмашка

о жизни убедительно твердит.

Питаюсь я земными соками

и потому ещё живой,

поэты пишут про высокое,

а я – в системе корневой.

Жизненная легче нам дорога,

если есть о ней благая весть,

очень помогает вера в Бога,

ибо дьявол тоже, значит, есть.

Увы, но выдохлись таланты,

творить почти ушла охота,

теперь мы только Россинанты

из-под останков Дон-Кихота.

Для старости публичное присутствие

опасно даже с теми, кто нам рад;

не так тому причиной самочувствие,

как пукательный стыдный аппарат.

Ведь это счастье, стариканы,

что нам по-прежнему близка

забава сесть, налья стаканы,

и ими чокнуться слегка.

Заметно приближается финал,

а мне, глухому старцу завалящему,

всё кажется, что я не начинал

ни думать, ни писать по-настоящему.

Потомки нас нисколько не осудят

за промахи в годах, уже глухих,

поскольку наплевать потомкам будет

на всё, что было некогда до них.

Потеря, глупость, неурядица —

они фонарь в дороге дальней,

поскольку жареная задница

гораздо интеллектуальней.

Нет, я отнюдь не хладный стоик,

и мне страшнее год от года,

что в жизни этой ждать не стоит

благополучного исхода.

Шла пьянка, тлели искры спора,

а я гадал в тоске обвальной,

кому кого придётся скоро

уважить рюмкой поминальной.

На склоне жизни всё былое,

что вспоминается и помнится,

уже лихое, удалое

и залихватское, как конница.

Сегодня мне подумать удивительно

в уютности закатного тепла,

что жизнь моя, мелькнувшая стремительно,

всегда весьма медлительно текла.

Ни в чём на свете не уверен,

лишён малейших упований,

теперь я начисто потерян

для всех общественных деяний.

Я по кругозору – обыватель,

мне уютен узкий кругозор,

а наружу выглянешь некстати —

срам повсюду, мерзость и позор.

Хоть и редки во мне воспарения,

на земле я недаром гощу:

в этом мире, где три измерения,

я четвёртое нагло ищу.

Мой поезд уже, в сущности, ушёл,

покоем я дышу на тихой станции,

а будет ли мне завтра хорошо,

решат на небе высшие инстанции.

Житейский путь отнюдь не гладок,

убог без воли и желания,