а духа пакостный упадок —

опасней тягот выживания.

С возрастом хотя немало сложностей,

жаловаться глупо и негоже:

старость – ущемление возможностей,

но зато обязанностей – тоже.

Какой мечтой себя ни грей,

а не исполнишь ни одну;

срываться поздно с якорей,

когда уже прирос ко дну.

Куда от современности уйдёшь —

от шума, балагана, пантомим?

А бал повсюду правит молодёжь,

размахивая либидо своим.

Сочиняю стихи как могу и хочу,

назиданий в них нету нигде;

то, что я никого ничему не учу,

мне зачтётся на Страшном суде.

Увяли нынче хрупкие цветы,

а ты ещё никак не веришь в это;

наивность – это признак чистоты,

однако же и глупости примета.

Что оставили мы для внучат

в их нелёгком житейском пути?

Всюду клумбы прогресса торчат,

но цветочки на них – не ахти.

Люблю любые торжества:

в угаре пьяного приятельства

во мне гуляют вещества

покоя и доброжелательства.

Подыскал я кино, где счастливый конец,

после выпил с любимой женой,

и подумал: дурак, а живу как мудрец —

мало надо мне в жизни земной.

Нас тянет – это старости печать,

буравя равнодушия броню,

советовать, учить, и поучать,

и даже проповедовать херню.

Состарясь, не валяюсь я ничком,

а радость я несу себе и людям:

вот сядем со знакомым старичком

и свежие анализы обсудим.

Мне фактов и мыслей вязанку

собрало житейским течением,

и многих событий изнанку

я вижу теперь с огорчением.

Пофартило и мне виды видывать

с той поры, как я хвост распушил,

а теперь моя участь – завидовать,

но кому – я ещё не решил.

Какой-то простенький мотив

поёт во мне глухая жалость,

что из житейских перспектив

уже всего одна осталась.

Что делал я? Дружил с подушкой,

пил жизни мёд

и убирал в часах с кукушкой

её помёт.

Мы между предков и потомков

живём сейчас на белом свете,

число развалин и обломков

ещё умножат наши дети.

Пускай старик занудно тянет нить

любого о себе повествования:

он жаждет как угодно застолбить

реальность своего существования.

Я пью с изрядно пожилыми

людьми, весьма ещё живыми,

но зябко мне, услыша речи

о нашей следующей встрече.

Мои года – изба корявая,

сухим повитая плющом,

и крыша вся уже трухлявая,

но печка топится ещё.

Я вовсе не безвыходно сижу,

мыслительными мучаясь попытками,

я часто с удовольствием хожу

на встречи с алкогольными напитками.

Телега жизни скособочена,

она трясётся всё сильней,

но вдоль дороги есть обочина —

плетусь по ней.

На склоне лет я тем горжусь —

помимо редких горьких шуток, —

что в собутыльники гожусь

почти в любое время суток.

Не имея к Богу доступа

и ввиду Его отсутствия,

крайне глупо ждать от Господа

милосердного сочувствия.

Сеять разумное, доброе, вечное

право от Бога дано

только тому, кто в лукошко сердечное

чистое всыпал зерно.

Судьба мне подарила долгий вечер,

и я живу – неспешно и теплично;

мне говорят сочувственно при встрече,

что я – тьфу-тьфу – и выгляжу отлично.

В земной недолгой круговерти,

куда ни ступят наши ноги,

мы все идём навстречу смерти.

И веселимся по дороге.

Судьба ничуть не поломала

хребет устройства моего:

для счастья нужно очень мало —

способность чувствовать его.

Приемлю я незамедлительно

спор по любому пустяку,

поскольку мыслям погубительно

вариться в собственном соку.

Я вижу по себе и по друзьям,

а также – наблюдая население:

мы все произошли от обезьян,

особенно – общественное мнение.

На мир уже по-старчески гляжу:

жесток, несправедлив, необъясним,

но я его прекрасным нахожу,

и жалко расставаться скоро с ним.

Нынче думаю чаще и чаще

с острым чувством гуляки гулящего: