томит меня любовь к родным и близким,

что вовсе для меня не характерно.

Во мне сейчас кипит игра,

спор за земную благодать:

душа гундит, что ей пора,

а тело просит подождать.

Близится пьеса к негромкой развязке,

тянутся дряхлые сутки;

раньше любил я анютины глазки,

были меж них незабудки.

Сердце, печень, почки, уды,

нервы, мышцы и сосуды,

содрогаясь от усталости,

служат нам из чистой жалости.

Потоком лет легко несомый,

уже зажился я слегка,

и скоро струйкой невесомой

душа взовьётся в облака.

Я – праведник, и это все заметили,

а я об этом Бога не просил,

но старость – это время добродетели,

поскольку на пороки нету сил.

Я дожил до лет, когда верю вполне,

что счастье придёт не снаружи,

что тихий покой воцарится во мне,

поскольку я слышу всё хуже.

Из разных свежих новостей

одна – дурного качества:

пожары низменных страстей

во мне погасли начисто.

Я трудно хожу, еле-еле,

и сердце колотится глухо —

похоже, ему надоели

метания праздного духа.

Когда весь день живёшь недужно,

и труден даже мелкий быт,

вдруг дарит весть былая дружба,

что ты не всеми позабыт.

Живу не тускло и не пресно,

в реальной жизни не участвуя,

мне всё на свете интересно,

и дышит этим старость частная.

Дожив уже почти что до предела,

копаюсь я слегка в себе самом:

за то, что много глупостей наделал,

Создатель наказал меня умом.

Всё время в области груди

дурные чувства душу студят —

то стыд за то, что позади,

то страх того, что дальше будет.

Теперь весной кусты и ветки,

покрытые цветочным пухом,

напоминают мне, что ветхий

уже и телом я, и духом.

Хотя страшит не смерть сама,

а ожидание её,

но вдруг и правда там не тьма,

а всякое хуё-моё?

По прихоти Творца или природы,

но мне и время старости дано;

порядочные люди в эти годы

лежат уже на кладбищах давно.

Куда исчезли стать и прыть?

И не вернёшь утрату эту.

Как раньше было их не скрыть,

так их сейчас в помине нету.

Ещё хожу, почти не шаркая,

легко тяну телегу дней,

но кровь моя, когда-то жаркая,

заметно стала холодней.

Уже я слаб, весьма недужен —

конец мужицкому зазнайству,

хотя жене ещё я нужен

для шебуршений по хозяйству.

Грохочет поезд многотонный,

мой быстрый век насквозь железен,

я устарел, как транспорт конный,

но, как и он, душе любезен.

Я всей текущей жизни рад,

хотя храню в углах сердечных

саднящий перечень утрат,

разлук жестоких и навечных.

К доходам нет во мне любви,

я понял, жизни в результате,

что деньги истинно мои —

лишь те, что я уже потратил.

Достойно жили мы навряд ли,

и мы чисты душой едва ли —

мы слишком часто разной падле

учтиво руку подавали.

В наши старческие годы

каждый день и каждый час

мы зависим от погоды —

на дворе и лично в нас.

На старости приятно похвалиться,

надеясь на взаимопонимание,

как некие значительные лица

являли нам завидное внимание.

Вода забвения заплещется,

душа смешается с туманом,

но долго буду я мерещиться

неопалимым графоманам.

Подвержен я забавной порче —

наверно, духом я нищаю:

я разбираюсь в людях зорче,

но всех и всё легко прощаю.

Поставить хорошо бы кинокамеру,

снимающую фильмы про итоги, —

как мы усердно движемся к Альцхаймеру,

но хвори ловят нас на полдороге.

Легко придя на самый край

и на краю живя легко,

шепчу душе: «Ведь вот же рай,

зачем лететь так далеко?»

По жизни было множество историй,

равно к добру причастных и ко злу,

но память – обветшавший крематорий —

хранит уже лишь пепел и золу.

Нет, я смотрю на мир не пьяно,

однако выпив основательно,

и долгой жизни фортепьяно

во мне играет сострадательно.