– Катюнь, у вас сегодня вечером гости? – спрашивала Надюха с пятнадцатого. Это была бой-баба, настоящая глыба, просто сама-себе-царица, бывают такие! Но редко. Я ее побаивалась, признаюсь. Мне страшно было с ней зайти в лифт – она вдавливала меня в стенку могучим животом, я опускала глаза и всем своим тщедушным тельцем чувствовала, как мощно и в то же время жалобно бурчат ее кишки. А она просто не помещалась. На моем этаже она выпятивалась и басом разрешала: «Ну иди пока». Потом снова медленно загружалась в кабину. Она не была слишком толстой, она была по-настоящему могучей. Феномен! И было ей не так много лет тогда – 45–50, наверное. Она жила с родителями. Мужа ей так и не удалось найти под свои телеса. Папа ее был Сократом, мама Агнессой, оба были пожилые, но крупные, и фамилия у них была звонкая – Простатус! Фамилию в доме узнали не сразу, он все в Сократах ходил, этого было довольно, а потом его выдвинули на какую-то общественную должность и большими буквами написали на листке его имя целиком. Сократ покраснел и попытался объяснить консьержке, что их фамилия статусная, так просто такую фамилию предкам бы не дали, видимо, хотя корней своих они не знают, как и многие в Советском Союзе.

Но мою бабушку-то не проведешь. Услышала она эти смешные объяснения, пришла домой и, фыркая от веселья, стала маме рассказывать, что фамилия Сократа – это простата по-латыни и он даже на нее похож! Ты понимаешь, смеялась, он не «Про статус», а «prostatus»! В общем, вывела соседа на чистую воду. Но самое веселое – что когда бабушка рассказала об этой удивительной фамилии Муслиму, то он попросил хотя бы издали показать этого человека, Сократа Простатуса.

Что было потом, не знаю, врать не буду.

– Катюнь, бабушку, Лидию Яковлевну твою, сегодня с сумками видела, с рынка приехала. Гости вечером придут? – басом требовала ответа Надюха.

– Не знаю, я в школе была, а что? – наивничала я.

– Муслимчик будет? Ему навариваете? – краснела Надюха.

Она его любила.

– Теть Надь, я правда не знаю, кто сегодня придет.

– Но надежда есть? – спрашивала Надежда.

– Надежда есть всегда, – скромно отвечала я.

И вечером Надежда высаживалась на пост на первом этаже вместе с консьержкой, чтобы хоть краем глаза взглянуть на любимого певца. Однажды я увидела, какой была одна такая встреча. Мы приехали откуда-то все вместе – родители, я и Муслим со своей подругой Милой. Входя в подъезд, заметили, как с крепкого железного стула во весь свой двухметровый рост плавно поднимается Надежда Сократовна, делает два шага к Муслиму, сильно возвышаясь над ним, и начинает медленно, но верно сгибаться в поклоне, не опуская при этом лица вниз. Глазами она вперивается в бедного Мусика, как удав, который, еще не съев кролика, уже начал его переваривать. Так она и осталась стоять, согнувшись пополам, пока Муслим не подошел к ней и не помог разогнуться. Она немного тогда даже пошатнулась от счастья – он до нее дотронулся!

А потом Надежда, чуть побрызгивая слюной и вытирая усики, шептала бабушке у лифта: «Лидия Яковлевна, вы понимаете, когда я его вижу, я чувствую, как у меня внутри шевелится яйцеклетка. Честно. Я это хорошо чувствую. А когда он до меня дотронулся, я чуть не потеряла сознание…»

Бабушка успокоила ее как могла, а вечером рассказала об этом нам с мамой и тяжело вздохнула, добавив: «Вот что с бабой безмужичье-то делает…»

В плане анатомии я была хорошо подкована, хотела когда-нибудь стать врачом, поэтому такие вещи вполне могли обсуждаться при мне, тем более что возраст был уже достаточно солидный, лет 13 точно. Но в тот раз я как-то очень близко к сердцу приняла этот бабушкин рассказ и красочно представила, как Надюхина яйцеклетка, мускулистая и мощная, как и сама хозяйка, размером, наверное, с кулак, а то и больше, потягивается, похрустывая членами, и начинает кряхтеть и ерзать при виде любимого певца.