В следующие недели Хару заново обустроил свою жизнь. Он написал ответ Мод: «Я подчинюсь твоему желанию и не буду искать встреч со своей дочерью, я не причиню тебе боли». Через Манабу Умэбаяси он нанял, щедро заплатив, частного детектива и фотографа, знающих английский. В своем кабинете он велел разместить на стенах кипарисовые панно и стал ждать, когда третья нить его жизни проявится на сцене мира. На рабочем столе он поставил подарок Меллана, копию маленькой первобытной статуэтки цвета слоновой кости, которая, как он выяснил, изображает богиню плодородия – и, таким образом, судьбы, решил он. Лето выдалось жарче обычного, и ему нравились эти влажные ожоги, в то время как срабатывал непостижимый механизм, благодаря которому его пренебрежительное отношение к отцовству переродилось в надежду. Нечто внутри него желало этого ребенка, рожденного из катастрофы, и в нем даже зрела чарующая уверенность: однажды дочь придет на этот холм и в свой черед поймет, что стала паломницей.

На смену летним дням, отданным на откуп ожиданию, женщинам, саке и искусству, явилась щедрая осень. Деревья на горах жарко пламенели. В глубине небес увядали охапки алых цветов. В зареве кленов билось сердце древней Японии. По мере того как близилось рождение чужестранного ребенка, Хару уверился, что в нем расцветает обновленная любовь к родной земле. Двадцатого октября он в компании Кейсукэ потягивал у себя дома саке.

– Я все больше и больше люблю Японию, – заявил он, и Кейсукэ расхохотался.

– Ты здесь чужеземец, вот почему ты спишь с европейками.

– Я такой же японец, как ты, – возразил удивленный Хару.

Кейсукэ промолчал.

– Я принадлежу Синнё-до, – снова запротестовал Хару.

– Ты паломник, – сказал гончар, – и скитаешься по собственной жизни. Может, ты и нашел свой дом, но изначально ты сын гор, который вырвал свое сердце и отправился в изгнание. А потому, желая бежать от правил, ты бежишь от истины.

– От какой истины?

Кейсукэ засмеялся:

– Истина – это любовь.

Хару хотел ответить, но зазвонил телефон, и он подошел ответить новому вестнику судьбы. Когда он вернулся, Кейсукэ прочел ему две строфы из стихотворения Рильке, того самого, которое он сам цитировал Меллану:

– «И прочь летит от звездного мерцанья в пустую ночь тяжелый шар земли». Даже Рильке понимает твою страну лучше, чем ты.

Но Хару было плевать. Ему было плевать на землю Японии, на изгнание, на звезды и на одиночество. Ему было плевать на все, что до сих пор было для него исполнено смысла. Он подождал, пока Кейсукэ уйдет, а когда Сайоко зашла, чтобы убрать набор для саке, сказал ей:

– Ее зовут Роза.

Он произнес имя по-английски, на языке, который выучил, чтобы общаться с европейцами.

– Роза? – повторила Сайоко, произнеся это на японский манер.

Он кивнул, она ничего не добавила и вернулась к себе. Позже он принял ванну, немного почитал, погасил свет и заснул в ощущении благодати.

Он проснулся в середине ночи и с той же определенностью, которая показала ему тучи, сгустившиеся над его долиной, ужаснулся будущему – одиночеству и тяжести земли, – снова без всякой причины подумал о лисице и ее даме-затворнице, встал и пошел к клетке с кленом. Дерево чуть слышно шелестело, и после легкого замешательства он понял его послание. Как всегда, он не слышал звезд. В который раз эта женщина его ослепила. Исходящий от нее резкий свет парадоксальным образом мешал ему видеть, и он предавался самообольщению, придумав себе абсурдную историю, где он все контролирует, и воображая будущее, у которого не было ни единого шанса осуществиться. Однако в конце концов все обрело ясность. Его дочь родилась, и он не будет ее знать. Она пришла из межзвездного пространства и обрекла его на одиночество.