- А твоя мама? - сипло спрашиваю я.

- Вернулась домой. Сказала, что хочет устроить нормальные поминки. Я поеду на этих выходных. Хочешь, поехали со мной.

Я качаю головой.

- Нет, - произношу, сталкиваясь с ошарашенным взглядом Ивана. - Я не могу. Не верю, что он мертв.

- Люба, нам четко сказали, что это так. И запретили искать под страхом смерти.

Я снова начинаю подвывать, обнимая себя руками. Слез почти нет, но изнутри рвется такой вой… будто кричит раненое животное. Безысходность накрывает с головой, душит, протыкая острыми иглами мое сердце.

- Хорошо, - выдыхаю.

Эту субботу я запомню надолго. День, когда я смирилась и опустила руки. Говорят, самое страшное в похоронах - это момент опускания гроба в яму. А на поминках без похорон что самое страшное? Признать факт смерти человека? Заставить себя проститься с ним? Смотреть в глаза безутешной матери или в полной мере ощутить собственное бессилие? Что самое страшное? Для меня - отпустить. Наконец громко и твердо сказать себе, что больше я не увижу этого человека. Больше он не скажет мне ласковых слов и не шепнет на ухо какую-нибудь пошлость, чтобы только смутить и посмотреть, как краснеют мои щеки. Больше никогда… Вот что самое страшное. Это ужасное слово “никогда”.

Вернувшись домой с поминок, я все выходные на автомате помогаю маме с уборкой и стиркой. Наша старая машинка дребезжит на всю квартиру, немного заглушая мои мысли. Склонившись над ванной, я полощу белье в “Синьке”. Обычно я любуюсь на то, как белое становится цвета снега, утрачивая легкую желтизну. Но сегодня мне плевать. Я бы и в “марганцовке” выполоскала и не увидела разницы.

- Люб, я купила билет, - в ванной появляется мама. Взявшись за дверной косяк, она сбрасывает босоножки. - На четыре часа дня. Нормально?

- Нормально, - бесцветным голосом отвечаю я. - Спасибо.

- Да брось ты стирку! Тебе через два часа уезжать. Идем хоть поговорим нормально.

- Сейчас. Дополоскаю.

- Я обед пока нагрею.

- Я не голодна.

- Тогда чай сделаю, - настаивает мама. - У бабы Глаши купила ватрушки, которые ты так любишь.

- Спасибо, - отвечаю, потому что так надо. Я ничего не чувствую. Мне плевать на ватрушки, чай и на белье. И я уж точно не хочу никаких разговоров. Но мы с мамой теперь видимся редко, так что я смогу себя пересилить и хотя бы выслушать ее.

Когда мама говорит, что чай готов, я отжимаю последнюю простынь и бросаю ее в тазик, чтобы потом можно было отжать в машинке и развесить. Вытерев руки, захожу на кухню и приземляюсь на табуретку.

- Не шатается, - с удивлением обнаруживаю я.

- Да. Дядя Саша Абрамов заходил. У меня кран что-то барахлил. Он помог починить, а я его чаем поила. Он заметил, что табуретки разболтанные, вот починил.

- Ясно, - отзываюсь тихо, обнимая чашку.

- Ватрушка, - мама пододвигает ко мне блюдце с лакомством.

- Спасибо, - едва слышно благодарю и, оторвав маленький кусочек, жую, не чувствуя вкуса. Ем только, чтобы жить. И с ужасом думаю о возвращении в столицу. Как будто без Леши все это утратило смысл. - Мам, может, мне вернуться домой? - поднимаю взгляд, а мама застывает, не донеся ватрушку до рта.

- Зачем?

- Ты не хочешь?

- Конечно, хочу. Но еще больше я хочу, чтобы ты была счастлива. Здесь это практически невозможно.

- Но Юлька вон счастлива.

- Ой, Юлька, - фыркает мама. - Она будет счастлива везде, где есть мужики. Нет, Люб. В столице возможности, перспективы. А здесь что? Еле дышащий молокозавод? Фруктовые поля да склады.

- Какие перспективы, мам? Я уборщица.

- Светка сказала, у тебя там ухажер какой-то начальник. В БТИ, что ли. - Киваю. - Ну вот и перспективы. Выйдешь замуж за него, будешь как сыр в масле кататься. Чем не перспектива, а?