– Верю, я тебе верю. – Бабуля вытерла мои мокрые щеки маленькими ладонями. Пальцами, похожими на крючки, поправила мои растрепавшиеся волосы, обхватила лицо.

В ее глазах клубилась тьма. Я знала, что за этим следует, и мгновенно успокоилась. Скорее, для видимости, чтобы бабушка не натворила плохого.

– Бабуль… – Я шептала так, чтобы никто не услышал. – Ты что?.. Ба, не надо.

Старушка моргнула, тьма рассеялась, и глаза вновь стали белесыми. Такие почти ничего не видят, только различают очертания предметов. В возрасте моей бабушки это нормально – быть почти слепой.

– Они не стоят того, – просила я, мотая головой. – Не нужно!

– Ничего-ничего, все хорошо. – Сухонькие руки стиснули меня в объятиях. – Пойдем домой, Аннушка.

Я брела по деревне в тишине. Едва переставляла ноги, хромая на раненую. Баюкала вывихнутую руку, пальцы на которой посинели. Бабушка вылечит, не сомневаюсь. Синяки и ссадины пройдут, но что делать с душой?

Ее порвали в клочья. Раскидали под ноги деревенским, растоптали. И сегодня, да и многие годы спустя, в каждом доме будет обсуждаться блудливая девка, которая уводит чужих мужей.

Я и без того друзей не имела, а теперь со мной и разговаривать не станут.

Жалея себя, я остановилась посреди дороги. Прислушалась к шепоткам, доносящимся со всех сторон. Меня обсуждали, никаких сомнений.

Вскинула голову, посмотрела вперед. Туда, где на горизонте от земли и до самого неба тянулась Туманная завеса. Черная, как смоль. Непроглядная, как ночь. Со стороны похожая на стену дождя, с той лишь разницей, что никогда не движется. Словно застыла навеки.

– Ты не переживай, милая. – Бабуля приобняла меня за талию, и я поморщилась: даже легкое касание через платье отзывалось тупой болью в ссадинах. – Тебя больше не тронут. Не посмеют.

Впереди показался наш дом, расположенный на опушке леса сразу за деревней. Только бы дойти до него, спрятаться за стенами и больше никогда не выходить наружу.

Бабушка помогла мне преодолеть крыльцо. Я ступила на валяющуюся дверь, и та хрустнула. Тонкая, ненадежная. Сделанная абы как Митькой за бутылку спиртовой настойки.

В кухоньке, где на плите уже давно закипела вода в чайнике, а тесто в миске на столе поднялось, у стены располагался узкий топчан, застеленный ватным одеялом, с плотно набитой пухом подушкой.

С потолка свисали пучки трав – сушеных и свежих, собранных мною вчера. Знала бы, что сегодня придется лечить порезы, набрала бы ромашки.

Я присела на край топчана. Головокружение не давало сосредоточиться на старушке, которая суетливо доставала из чулана мешочки с травами, баночки с мазями и пузырьки с настойками.

Снова затошнило, и я легла. Туман перед глазами рассеялся, легкие вновь наполнились воздухом.

– Ба, я ничего не сделала, – шептала я.

Почему-то сейчас для меня важнее всего было объяснить родному человеку, что я и правда не виновата. Только ей, моей бабушке, а остальные пусть горят в аду.

– Раздевайся-ка, – попросила она, выставляя снадобья на стол.

Я поднялась, медленно и осторожно. Правая рука не слушалась, а одной левой стянуть с себя платье у меня не вышло бы.

– Резать надо, – сказала я, и из глаз снова брызнули слезы.

Бабушка засеменила ко мне. Ножом вспорола ткань моего единственного нарядного платья – белоснежного, в синий цветочек. Я надела его сегодня, чтобы пойти в деревню за мукой. Лучше бы сняла сразу, как только домой вернулась.

– Новое сошьем, – успокаивала меня старушка. – Еще красивее и пышнее. Ни у кого такого не будет!

Я ахнула, увидев свое оголенное тело. По коже расплывались фиолетовые пятна. Рана от гвоздя сочилась кровью, на нее налипла грязь и частички травы.