— Такой умный, что ли? — уже будто бы и с вызовом перебила Дина, испытав едва уловимое чувство стыда за свой аттестат.

— Программа слабая, говорю ж…

— А по-грузински вообще, выходит, не говоришь?

— В школе учил, а дома армянский и курдский были немного.

— Четыре языка знаешь?

— Пять, еще английский, но как знаю… Понимаю, но говорю плохо…

— По-английски?

— По-английски хорошо. Я про грузинский… Больше пишу. Написать твое имя по-грузински?

— Давай! — Дина успокоилась и даже перестала жалеть, что начала разговор.

Нужно просто привыкнуть к его манере разговора.

Роберт вырвал лист из середины тетради и принялся старательно выводить грузинскую вязь — у него и кириллица была буковка к буковке.

— Почему так длинно?

— Я еще и фамилию написал, — ответил Роберт без запинки. — И свое имя тоже.

— Много пробелов.

— Нет тут пробелов.

— Есть.

— Я написал фамилию, имя, отвество, чтобы ты оценила всю красоту грузинской письменности. У обоих.

— Как это можно запомнить?

— Головой, — и Роберт постучал по ее голове, и это был первый раз, когда он прикоснулся к новому администратору.

И последний — на ближайшее время, и Дина не придала бы этому прикосновению значения, если бы вскоре не обнаружила в сумке этот свернутый листик, который сначала сунула в карман, чтобы показать соседке.

— Что тут написано? — спросила Маша, будущая Мари Руж.

— Мое имя.

— Имя ли?

Ей не понравился блеск в глазах подруги, и Дина четко повторила свой ответ и добавила:

— Я его на два года старше.

— И?

— Я его без году неделю знаю.

— И?

— Он мне не нравится. И вообще… Ну? Я не хочу лишиться работы.

— И это единственная причина?

— Маша, отстань!

Неделя прошла без всякого заигрывания со стороны Роберта, он не делал для нее никаких исключений, кроме варки кофе. Приказали угостить кофе, вот и выполняет — думала тогда Дина. И потом надумала показать исписанный листок Светлане Львовне.

— Роберт правильно написал тут мое имя? — спросила Дина выжидающе.

Мать Роберта долго смотрела на листок, точно вчитывалась в неразборчивую вязь.

— Со смыслом.

— Что он написал? — теперь уже любопытство взяло верх над страхом.

— Он прекрасен без прикрас. Это цвет любимых глаз. Это взгляд бездонный твой, напоенный синевой.

Дина не успела покрыться краской, Светлана Львовна спасла ее от еще большего позора.

— Это из стиха Тото Бараташвили. Их в школе заставляли учить его на грузинском и в переводе Пастернака. Боже мой, четыре года уже прошло, а он помнит.

— Разыграл меня, значит?

— Как сказать… Ты обиделась? На него не надо обижаться.

— Это я его обидела. Усомнилась в его хороших оценках, — выкрутилась Дина.

— Он их тут реально выгрызает. Мы к русским лучше относимся, чем русские к нам, — и тут же обняла девушку. Впервые. — Прости, Динка, я не должна была такого говорить.

Дина тоже ничего не сказала Роберту — не предоставилось случая, а потом как-то забыла высказать свое великое “фи”. И вот заработавшись в пятничный вечер до десяти собралась уходить.

— Мама велела проводить тебя до дома. Слишком поздно.

Провожатый вырос перед ней уже в куртке, тоже в черной кожаной, как у мамы, и в белой рубашке, в которой всегда работал.

Дина успела уже застегнуть свой плащ, прикидывая, успеет ли скопить на пуховик до наступления холодов.

— Это далеко.

— И что?

— Тебе уроки делать разве не надо? — уже выдала она с напряжением и издевкой. — Ты ж по субботам учишься. У вас не пятидневка.

— Мама сказала проводить, — повторил Роберт уже грубее.

— Скажешь маме, что проводил.

— Я не вру… Маме. Тебя кто-то встречает?

— Нет, — не стала Дина врать.