Не сбавляя бешеного темпа скачки, отряд опричников из пяти человек и чуть отставшего от них молодого княжича, не останавливаясь, пронёсся мимо Всеволода, галопируя вдоль колонны. Сопровождая свою выходку свистом и завыванием, достойным своры гончих, лихачи, обдав дружинников грязью, летящей из-под копыт, умчались далеко вперёд. Лица молодых дворян с напомаженными бородами и усами, с золотыми серьгами в ушах и модными стрижками искажало буйное веселье, словно у детей, затеявших недобрую проказу. Всеволод знал их всех. Здесь были и встреченные им в корчме Некрас Чура с Синицей, и Оболь Горица, среди друзей имевший прозвище Острога, и тихоня Куденей Лоза, обычно подбивающий на глупые выходки других приспешников, а сам тихо посмеивающийся в стороне. Ну и, конечно же, впереди всех скакал их предводитель – Митька Калыга.

Окольничий видел, как блеснули в кривой улыбке белые зубы Тютюри, поймал на себе его взгляд и понял, что опричник учинил потеху не случайно. Как видно он не забыл слова Всеволода, сказанные им в «Златом Петушке». Шестёрка конных, кружась, затанцевала возле воина, держащего прапор отряда. Подняв серое облако пыли, они дико гикали и верещали, но видя, что дружинники не обращают на представление никакого внимания, удальцы, в конце концов, утихомирились. От всадников отделился их атаман и неспешно подъехал к Всеволоду. Простоволосый, с залихватским курчавым чубом, Митька был одет в лёгкий бахтерец. Сверкающий пластинами железной «чешуи» панцирь прикрывал длинный, до самых стремян плащ, скреплённый у кольчужного ворота заколкой в виде львиной головы. На тёмно-алой ткани вышитый серебристой гладью пикировал с невидимых небес ястреб-перепелятник – символ Марь-города. Восседал предводитель опричников на бесподобном сизовато-сером жеребце с лоснящейся, словно шёлк шкурой. Мартингал19, продетый между передних ног коня, имел крупную серебряную пряжку в виде ощерившейся собачьей головы. Несмотря на долгую скачку, сивый выглядел так, будто только что вышел из конюшни. «Не конь, а настоящее сокровище», с невольной завистью подумал Всеволод, но вслух сказал:

– Вы опоздали, договаривались же, что выходим поутру.

Калыга беспечно отмахнулся от укора.

– Пустое. Знали, что нагоним. К тому ж, в моём разумении, по утрам достойным людям нужно спать или предаваться более приятным занятиям, коли рядом есть девчушка с круглой попкой, а не мёрзнуть в морось на дороге. Хотя тебе, Никитич, утренние шалости вроде бы уже не интересны, али я ошибаюсь?

– Что мне интересно, а что нет моё дело. Как вижу вас здесь только пятеро, где остальные твои люди а, Тютюря? По княжьему приказу все опричники должны были явиться. Почему же вас так мало?

Митька недовольно искривил губы, и его конь, словно почувствовав раздражение хозяина, нервно ковырнул землю копытом. Шумно фыркнул, жуя грызла латунных трензелей.

– Не зови меня Тютюрей, не люблю. Не всем так повезло с прозвищем, как тебе, Волк. А что до остальных, то мы люди свободные. Я привёл всех, кто соизволил откликнуться на просьбу Ярополка. К тому ж любой из нас десятка твоих кметов стоит. Потому как этим, – Калыга плавным, элегантным движением вынул один из своих клинков и лихо завертел им «мельницу», – искусно управляться может только настоящий дворянин, а твои лапотники, дай-то боги, чтоб не попутали каким концом копья врага колоть.

– Я о своих людях ничего плохого сказать не могу, а вот опричников пока в бою не видел, разве что в потасовках на братчине да в кабаках, – спокойно возразил Всеволод, стоя перед Митькой скрестив руки на груди, – Так что похвальбу свою в короба запрячь. Мнится мне в этом походе будет время показать, кто на что способен.